Анна Смолякова - Прощальное эхо

— Боже, я знаю, что поступила с Андреем жестоко. Мне жаль, но я ничего не могла поделать, ты же знаешь. Я хочу, чтобы он был счастлив, чтобы у него, может быть, была семья. И еще… Я хочу с ним поговорить, просто увидеть и поговорить, чтобы он понял и простил меня…

Она вдруг ясно представила, как будет происходить этот разговор: летнее кафе, столики под полосатыми зонтиками, непременно цветы, и его синие глаза напротив. Он будет все так же длинными пальцами лохматить свои черные волосы, проводя ладонью ото лба к затылку, а она — смотреть на него, грустно улыбаясь. Его губы будут рассказывать о том, что у него замечательная жена, дом и (как там сказала мама?) новенькая иномарка, что в больнице ему платят неплохо и обещают через пару-тройку лет назначить главным хирургом отделения. Но глаза скажут: «Я никогда не переставал ждать и любить тебя, родная!» И она погладит его по руке успокаивающе и нежно, а потом встанет и тихо скажет: «Ничего не изменишь, Андрюша. Да и ни к чему…» И про дочь ему не скажет ничего…

Тетка со скребком собрала изогнутые, расплавившиеся огарки свечки из подставки возле ее любимой иконы и куда-то уковыляла. Оксана, на секунду прикрыв глаза и постаравшись прогнать на время воспоминания об Андрее, подошла к лику Богоматери. То ли внутренний голос, то ли собственная мысль, в обыденной обстановке казавшаяся чересчур правильной и от этого даже смешной, негромко, но настойчиво застучала в висках: сейчас надо забыть и о полосатых зонтиках, и о синих глазах Андрея Потемкина, и о том, как здорово сидит на тебе бежевое платье, забыть не для проформы, подчиняясь условностям, а на самом деле… И вдруг, неожиданно для самой себя, Оксана заговорила вслух торопливым, сбивчивым шепотом. Родились ли эти слова при воспоминании о платье, она не знала, как родились эти слова, но она произнесла именно их:

— Мать моя, пресвятая Богородица, сделай так, чтобы у моей девочки в детдоме был красивый, выглаженный халатик, чтобы у нее были ленты и удобные туфельки. Когда я ее заберу, то накуплю ей всего, что только можно представить, а сейчас… Сделай так, чтобы ее не обижали и не называли дебилкой.

Одинокая слеза скатилась неожиданно. Если бы Оксана сейчас могла думать о туши, то наверняка вспомнила бы добрым словом любимый универмаг на Пиккадилли: глаза не щипало, и по щекам не расплывались черные ручейки. Она думала о девочке и даже не сразу почувствовала, что кто-то упрямо дергает ее за локоть. Тетка в платке и со скребком, та самая, что так странно смотрела на нее в самом начале, стояла рядом.

— А слова такие будешь дома говорить! Церкви не для того построены, чтобы в них сквернословили. Вырядилась, накрасилась и прискакала. Ноги-то, ноги оголила, и голова непокрытая! И еще кого-то сволочит, дебилкой называет! В храм-то со светом в душе надо входить, а не со злобой!

Тетка, развернувшись с чувством выполненного долга, отправилась скрести угол возле киоска. Оксана с ненавистью посмотрела ей вслед. Женщина была некрасивой, причем настолько, что это сразу бросалось в глаза. Даже черный строгий платок не придавал ее облику возвышенного благородства. «Да ты мне завидуешь, мерзкая курица! — подумала Оксана, пристально разглядывая широкую ссутуленную спину и кривые щиколотки в плотных чулках. — Все вы здесь обычные бабы, и мысли у вас бабские и мерзкие… А я-то, дура, расклеилась, разревелась! Господи, да школьнику же ясно, что все это прежде всего машина для сбора денег с верующего и неверующего населения. Еще бы кассовый аппарат в киоске рядом со свечками поставили и на чеке «спасибо за покупку» выбивали!» Уже не стесняясь громкого цоканья каблуков, она быстро пошла к выходу. На синеглазый лик Божьей Матери взглянуть на прощание все-таки не решилась…

Вдоль дома Андрея, как и полтора года назад, длинной лентой тянулись полосатые тряпичные шатры киосков, торгующих овощами, бытовой химией, хлебобулочными изделиями и еще всякой всячиной. На углу бородатый художник торговал незатейливыми пейзажиками в деревянных рамках. Жизнь здесь била ключом, и нищие, сидящие в воротах храма, казалось, балансировали на зыбкой грани между мирской суетой города и благостным покоем церкви. На их лицах была написана глубокая скорбь, между тем они поглощали какую-то нехитрую снедь. Попрошайки закусывали. Оксана подумала, что и они такие же фальшивые, как та тетка со скребком и как золото куполов в непосредственном соседстве со станцией метро и уличным базарчиком. Ей вдруг показались неприятными и откровенное, повышенное внимание к ней продавцов и прохожих и чей-то восхищенный возглас: «Ой, я эту девушку, кажется, в рекламе шампуня видела?» Она чувствовала и на щеках, и на плечах жгущие, липнущие взгляды и думала только о том, что хочет увидеть Андрея, прильнуть к его груди и пожаловаться, что ее обидели. Впрочем, для этой роли, конечно, сгодился бы и Том. Он жалеть и успокаивать умеет, как никто другой, но Андрей!.. Его незабываемые руки с чуткими и нежными пальцами, его голос… «А ведь я почти не помню его голос!» Оксана остановилась и подняла голову. Конечно, среди бела дня она не надеялась увидеть в его окнах свет, но все же… Окна были как окна. Они ничем не отличались от остальных, не подтверждали, но и не отвергали факта присутствия хозяина в квартире. Оксана свернула во двор и села на одинокую скамейку среди деревьев. Как ни странно, здесь было пусто: ни бабулек с сумками, ни мамаш с колясками. Песочница, деревья и несколько запертых на замок «ракушек». Она вдруг подумала, что в какой-нибудь из них, вполне возможно, стоит сейчас иномарка Потемкина: «Тойота», наверное, или «Шкода», что он еще мог себе позволить, если только не женился на богатенькой невесте? Почти все двери подъездов были закрыты на кодовые замки. «Ну и ладно, я ведь не собираюсь подниматься к нему в квартиру», — сказала сама себе Оксана и, осторожно вытянув длинные ноги, бумажной салфеткой стряхнула с каблуков налипший песок. Это была последняя салфетка в пачке, и через секунду она вместе с яркой упаковкой полетела в урну. И тут же рядом на скамейку опустилась взявшаяся невесть откуда полная старушка в сатиновом платье.

— Вы ждете, что ли, кого, девушка? — поинтересовалась она, явно надеясь завязать беседу.

— А вы, что ли, участковый милиционер? — огрызнулась Оксана и, встав с лавочки, пошла прочь. На бедную старушку выплеснулись последние капли ее обиды и раздражения. Теперь она снова была спокойной и уверенной, другими словами, абсолютно готовой к решительному разговору…

Адрес этой злосчастной «Мамы и крохи» изнывающая от жары женщина в справочном киоске искала, наверное, целую вечность. А в результате оказалось, что находится сие заведение совсем рядом, между «Октябрьским полем» и «Щукинской». Оксана подумала, что, наверное, это поблизости от 64-й больницы и родной женской консультации. Возможно также, что фирма под этим названием арендует часть какого-нибудь больничного корпуса. Поиски дома с указанным в справке адресом Оксана полностью доверила шоферу такси, а сама, откинувшись на горячую кожаную спинку заднего сиденья и прикрыв глаза, принялась мысленно выстраивать предстоящий разговор. Почему-то больше всего ее смущал вопрос: как теперь к ней обращаться? Алла Викторовна? Алла? Доктор?.. Тогда в ресторане она была просто Алкой, позже в больнице предпочитала, чтобы к ней Оксана вообще никак не обращалась. Оксана безошибочно чувствовала: Алка просто физически боится того, что она сейчас, вот так запросто, назовет ее по имени, да хоть и по имени-отчеству, какая разница? Главное, этим непосредственным обращением протянет между ними невидимую нить контакта, замажет своей «грязью» и «порочностью»!.. И Оксана старалась произносить безликое «вы» или, в крайнем случае, «вы, доктор». Да и беседовали-то они толком всего пару раз…