Марина Преображенская - Лабиринты судьбы

Стараясь унять дрожь, Леша порывисто набрал полную грудь воздуха, на мгновение замер, затем судорожно взял меня за руки и стал осыпать их горячими страстными поцелуями.

— Любимая, — шептал он, а губы его все ближе подбирались к моему лицу, прожигая ткань одежды, сводя меня с ума, переполняя пламенными волнами, набегающими изнутри.

Я ощущала эти страстные прикосновения и думала — сейчас я потеряю сознание. У меня началось такое сердцебиение, что я не смогла удержаться на ногах. Я опустилась в кресло. Каждая нервиночка во мне трепыхалась стремительным нарастанием страсти.

— Не уезжай! Ну, пожалуйста, не уезжай! — Кирилл смотрел на меня влажным щенячьим взором, и, казалось, вся боль и тоска этого мира таились в его глазах.

Я молчала. Мне было жаль его, но и себя тоже жаль. Чудилось, что сердце вот-вот взорвется и рассыплется по перрону, и тогда эта бесстрастная толпа втопчет его в грязь — и я умру.

Объявили о прибытии поезда. Людская масса заколыхалась вначале, охваченная невнятным гулом, затем как-то разом двинулась, лавиной сметая все на своем пути. Глаза Кирилла, словно глаза утопающего, наполнившись жгучей безысходностью, вдруг исчезли в кудряшках чьих-то волос. Потом они снова появились и стали цепляться за мой сиреневый зонт.

Поезд подкатил медленно и важно.

— Граждане пассажиры, отойдите от края платформы! — знойным басом вопила дежурная по вокзалу, и толпа, подчинившись этому басу, отхлынула, поглотив меня с моим сиреневым зонтиком.

Дождь уже прекратился, звякнув последними капельками по желтой поверхности скамеек, и зонт оказался ненужным. Теперь он только мешал. Я сложила его и с трудом сунула в рюкзачок, лишив тем самым Кирилла его спасительной соломинки. Людской напор, словно своенравное течение, швырял меня из стороны в сторону и наконец прибил к темно-синим вагонам поезда… Открытая дверь вагона оказалась прямо передо мной, но, зажатая с двух сторон какими-то тетками, я не могла не только встать на подножку, но даже просто сдвинуться с места.

— Шо ты тут стоишь? Ну шо, рожать будешь, чи шо? — взвизгнули мне в правое ухо. — А ну лезь, корова! — это уже в левое.

Подбодренная столь вежливым приглашением и еще более вежливым пинком сзади, я, как пробка, вырвалась из плотных и потных тисков, оставив на перроне две пуговицы и все свои семнадцать с небольшим довеском лет.

В купе, как ни странно, было прохладно и тихо.

Я уже стала забывать о Кирилле, смежив веки, попыталась расслабиться и перевести дух, как вдруг мой мозг, словно током, пронзил острый невидимый луч.

Я вздрогнула и взглядом скользнула по этому лучу.

— Кира! — едва не вскрикнула я.

Зеленоватая льдинка его глаз подтаяла, полновесной каплей собралась в уголке и ртутной тяжестью покатилась к подбородку.

Кирилл зажмурился, тряхнул головой, но капля, вопреки ожиданиям, не сорвалась. Она даже не ускорилась в своем скольжении. Тогда Кирилл потерся щекой о плечо и уничтожил непрошеное проявление мимолетной слабости.

Я никогда не видела, как он плачет. В нашем удивительном и необъяснимом альянсе приоритетное право на слезы обычно предоставлялось мне. И плакала я часто. Так часто, что за год меж бровей у меня образовалась горькая складка, а вокруг носа веером разбежались едва уловимые паутинки морщин.

Даже мать в неожиданном порыве чувств печально выдохнула: «А ты стареешь…»

Наверное, я любила Кирилла. Иначе почему я ушла от матери? Я помню, что когда-то давно, целую вечность назад, мать была для меня самым дорогим и близким человеком.

Эта вечность, проведенная под иконой с ликом Кирилла, проложила между мной и мамой настолько черную и настолько глубокую бездну, что срастить образовавшийся провал в наших отношениях хотя бы непрочным виадуком поверхностного общения оказалось уже немыслимо.

Состав зашипел, и Кирилл медленно поплыл от меня.

— Провожающие! Отойдите от края платформы!

Сквознячок всколыхнул занавески с изображением средневекового замка в окружении Карпатских гор, пронес по вагону сладкий запах яблочного повидла, жареных пирожков и копченой рыбы с пристанционного буфета, и мне показалось, что так пахнет голос басовитой дежурной.

Больно защемило в груди. Мелкая дрожь пробежала по телу, поселилась где-то в области солнечного сплетения и уже долгие годы не покидала своего прибежища, время от времени выползая наружу и свиваясь тугими кольцами вокруг груди.

В изнеможении откинулась я на спинку дивана. Низ живота пронзила вязкая боль, и, чтоб хоть на мгновение избавиться от нее, я мысленно, в воображении, попыталась воспарить над городом моего детства.

Я прикрыла глаза и с высоты птичьего полета увидела маленький, утопающий в зелени, с готически острыми, устремленными в небо крышами и узкими улочками городок.

Его сады, словно корзины к пикнику, были переполнены фруктами, а фасады зданий всегда, будто к празднику, ярко и чисто выкрашены.

Город находится в низине и, окруженный со всех сторон холмами Карпат, кажется воплощением каких-то сказочных грез.

Я улыбнулась этим детским фантазиям и неожиданно услышала:

— Билетик, пожалуйста.

— Пожалуйста, — очнулась я и протянула мятый розовый билет.

— За белье рубль, чай — три копейки, сахар две. У нас можно взять шашки, шахматы, газеты и дополнительное одеяло.

— Спасибо, — сказала я, удивленная такой вежливой предупредительностью.

— Не стоит. — Девочка-проводница, вероятно, практикантка, взяла у меня рубль и добавила: — Ресторан через два вагона по ходу поезда. Работает до десяти вечера. Если у вас возникнут проблемы или вопросы, обращайтесь к проводнику. — Она мило кивнула и вышла из купе.

Уже закрывая дверь, девочка тихо произнесла:

— Вам повезло, в таком переполненном поезде едете совершенно одна. Скучновато будет, но зато спокойно. Ничего, — обнадежила она. — Бронь, вероятно, только до Львова, там непременно кого-нибудь подсадят.

И дверь купе с легким щелчком закрылась.

Я вновь осталась одна. Пристроив свой рюкзачок под диван, я достала из кармана и пересчитала оставшиеся двадцать три рубля сорок копеек, затем сняла с верхней полки постель и, уткнувшись носом в пахнущую пылью, плесенью и еще чем-то подушку, зарыдала.

Слезы душили меня, щекам было горячо, и губы пощипывало от горьковатой соли. Снова заболел живот, обнаруживая в себе развороченную острую рану и напомнив о недавно пережитом ужасе.