Татьяна Успенская - Бунт женщин

Выговорившись, она берёт меня за руку и ведёт от консультации прочь. Похоже, она успокоена собственной логикой, разумностью рассуждений и считает: всё так и будет, как она говорит.

— Дай мне ранец. Он — тяжёлый.

У меня — мальчик? Не девочка?

Мальчик — такой, как мой отец?

Нет, я не хочу мальчика!

В это мгновение мальчик шевельнулся во мне, и я — обеими руками — прижалась к нему.

Я, «хрупкая», по выражению доктора, сама созидаю мужчину. И этот мужчина лежит во мне по-домашнему безобидно. Он не будет ханжой, хамом, развратником. Он — Денис. Он будет любить животных и людей. Он…

— Почему ты не отвечаешь мне? Ты хочешь, чтобы наш с тобой мальчик родился или нет? Тебе опасно оставаться в твоём доме, — звучит голос Ангелины Сысоевны. — Как только станет видно… Разреши… Ты что руками прихватила живот?

Он должен родиться. Он защитит меня от моего отца, раскинет руки и крикнет: «Не смей обижать маму». Я — мама.

— Что ты чувствуешь, неудобство какое? Может, вернёмся? Может, прямо сейчас нужно лечь в больницу? Бывает, в особо сложных случаях и по несколько месяцев лежат.

Зима в нашем Посёлке исходит дождём, не тем, что выстукивает по рельсам дикие танцы — такие дожди летом, зимний дождь виснет в воздухе, оседает в лёгких влагой — пей меня! мутит глаза — смотри через меня, я — главнее всего. Дождь пропитывает одежду. Он — живое существо, с тысячью щупалец, проникающих внутрь, требует к себе постоянного внимания: смахнуть его, цепкого, со складок капюшона, с ресниц, с лица, стереть, не слышать его.

Ангелина Сысоевна взяла с меня слово, что через два, самое большее — три дня я отвечу: согласна ли обвенчаться с Пыжом и переехать — под её защиту — в её дворец.

Я осталась около двери своего жилья. Загадала: пусть отца дома не будет, а мама будет.

Отца дома не оказалось, но и мамы тоже.

Поев, я снова вышла к дождю.

Кроме насыпи и оврага, есть ещё одно место в нашем Посёлке, где можно спрятаться от людей.

Это — павильон со множеством отсеков, с проёмами для дверей между отсеками, но без дверей. В нём в летние месяцы происходят выставки-продажи продуктов и вещей для местных и для приезжих. Тут есть и прилавки, и большие столы, и лавки для отдыха. Крыша — стеклянная, днём и читать здесь можно.

Мягкие дорожки — на полах, зимой — пыльные, летом их пылесосят ежедневно.

Две входные двери. Запирается одна из них, и я знаю, где прячется ключ.

Увидела я это случайно.

Кусты перед павильоном, деревья, скамейки уже прикрылись серо-чёрной завесой, не разглядишь отдельно, слились они в сумерки, и я — часть невидимого мира, в своём серо-тёмном плаще, ветка, сук… Лишь дверь — белая. На фоне двери — женщина. Встаёт на цыпочки, вся вытягивается к широкой притолоке и кладёт на неё ключ.

Прихожу в павильон редко, запираюсь изнутри. Выбрала я себе отсек в самом конце коридора, в окне его — сосенка, тощий подросток, с поднятыми вверх руками, держащими свечи.

Я смотрю на сосенку и сижу так долго. Ещё минута, и она откроет свою тайну — кому несёт свечи. Что-то происходит между нами, не я к ней иду, она подносит мне себя. Через стекло — её лицо. Длинны зелёные ресницы, распахнуты глаза.

Почему-то никогда не хотелось зайти за павильон и встретиться с ней живой.

Сегодня я хочу увидеть её. Она даст знак — выходить ли замуж за Пыжа?

Ничего плохого случиться в его доме не может. Ангелина Сысоевна вдолбит ему в голову, как нужно вести себя со мной. Сделала же она так, чтобы он не смел приближаться ко мне в школе. Конечно, запретить смотреть не может. Его взгляд — бур, въедающийся в мой затылок. Шевельнуться не могу под ним — то ли обидой, то ли защитой провожает. Пыж каждое моё движение. Учиться он стал лучше всех в классе. Отвечает не учителю, мне. Сам норовит вылезти к доске — так мы глаза в глаза. Он похудел и побледнел, перестал жевать сласти, ещё больше вытянулся.

Вопрос один: хочу я или не хочу, чтобы мальчик родился? Слова Ангелины Сысоевны точны.

Ключа за притолокой не было, а дверь плотно закрыта. Осторожно потянула я её на себя, она легко, не скрипнув, открылась. Вторая — та, которую нужно открывать ключом, распахнута, и в павильоне звучит мурлыкающий голос отца:

— Ну, а теперь, когда мы доставили друг другу удовольствие, я разрешаю тебе сказать, что ты хотела.

— Я беременна, — говорит Люша.

Одета она или ещё раздета? Сколько месяцев её ребёнку? Мальчик он или девочка? — вопросы глупы, но они возникают в зловещем молчании.

То, что молчание — зловеще, ощущается даже здесь, далеко от отсека, где отец с Люшей. Я вылезаю из сонной одури, в которой пребываю целый день, как из старой кожи. Бедная Люша. Что ждёт её? Кто её возьмёт под свою защиту? У меня-то есть мама и Ангелина Сысоевна.

— А какое отношение я имею к этому факту твоей биографии?

— Это ваш ребёнок, вы же знаете. Вы же знаете, я только с вами… вы же знаете…

— Как ты можешь доказать мне это?

— Что?! — лепечет Люша. — То, что я была девушкой? Или то, что я ни с кем…

— Ты смеешь навязывать мне своего ребёнка? Ты смеешь со мной торговаться? Как ты смеешь задавать мне вопросы?

Не вижу, а словно вижу: он хватает её за плечи и трясёт, как меня.

«Господи, пощади Люшу! — воплю я про себя. — Он же вытрясет из неё ребёнка!»

Когда он трясёт меня, моя кровеносная система, связывающая меня в одно целое, разрывается на отдельные сосуды, хлещущие кровью, а позвоночник распадается на отдельные позвонки, и всё это по отдельности звенит, стучит, ходит ходуном, истекает кровью.

Сейчас я кинусь к Люше и закрою её собой.

— Даю тебе неделю, — ровный голос. Может, мне показалось и отец вовсе не трясёт Люшу? — Или ликвидируй ребёнка, или уберись из Посёлка. — И он движется к выходу, потому что голос его гремит близко.

Я ныряю в первый же отсек и прячусь за стену возле дверного проёма.

— Не забудь положить ключ на место.

Хлопает дверь.

По странной случайности отец тоже выбрал отсек — с сосенкой против окна.

Первая мысль — о сосенке, а не о том, что отец убьёт девочку, как убил Шушу.

Никто не говорил мне — «они жили», но я теперь знаю это. Они жили — Шушу и мой отец. Я помню… он оставался с Шушу наедине в классе, когда ребята уходили на перемену.

Сколько лет прошло, и лишь в эту минуту, когда Люша затаилась в своей беде, я вижу его плотоядный взгляд, которым он «ошаривает» тонкую фигурку моей любимой учительницы.

Не сюда ли, в этот павильон, приводил он и Шушу?

Отец убил Шушу.

Может, и Люша уже умерла? Лежит там скрючившаяся, с руками на животе — последним движением спасти ребёнка.

Ещё, может быть, есть шанс спасти? «Шу-шу», «Лю-шу», «шу», «шу»… — шуршит в голове, и под это «шу-шу» я на подламывающихся ногах еле-еле передвигаюсь к своему — к Люшиному отсеку. Может, это Люша, не отец, выбрала?