Татьяна Успенская - Бунт женщин

Сонюшка отомстила за выпускной вечер.

Занято. Родители звонят всем по очереди, по списку.

Наконец мы с Инной добираемся до дома Риммы Сироты.

— Поедем после «мёртвого часа», — говорит Римма. — Там надо быть в четыре. — Она говорит громко и чётко. — Если девочка понравится, можно начать оформлять документы. Вы хорошо обдумали? Сумеете вы стать девочке матерью? — спрашивает Сирота.

Инна встаёт и смотрит на Сироту.

— Инна хочет сказать, она приехала за девочкой, — говорю я за Инну. — Инна хочет сказать, она постарается.

— А она — немая? Почему вы говорите за неё?

— Когда Инна волнуется, у неё пропадают слова. Она очень много пережила в своей жизни. Она очень страстно всё переживает.

Что я бормочу? Страстно всё переживает? Не справится Инна с девочкой. Я недовольна собой, Инной — мы жалки перед уверенной в себе, красивой женщиной. Нужно объяснить ей получше, а я вдруг спрашиваю:

— А у вас есть дети?

Римма удивлённо смотрит на меня:

— И дети, и муж. Почему вы спрашиваете?

Я пожимаю плечами — не буду же объяснять Римме, что думала: в женском движении почти все лесбиянки.

— Если у вас всё в порядке, почему вы пошли в женское движение? — лепечу я.

Она молчит долго, я расцениваю её молчание как приговор моей бестактности и уже готова просить прощения, а она говорит:

— Я-то счастлива, но столько несчастных женщин, пытаюсь помочь им.

— Вы такая хорошая? — говорю я новую бестактность. — Обычно счастливые не видят несчастных. Как же вы можете понять, что чувствуют они, если вы счастливы, а они несчастны?

Теперь не удивление — любопытство в её лице.

— Разве вам не жалко плачущего ребёнка, хотя вы в данный момент не плачете и вы не ребёнок? Вы же хотите помочь ему! И вы сами… разве вы не приехали с Инной, чтобы помочь ей! У Инны беда, Инне плохо, вы спасаете её, разве нет?

— Я могу понять её, потому что…

Странный получается разговор. Я вовсе не хочу рассказывать Сироте о своих проблемах.

— Потому что вы тоже что-то пережили. — Сирота встаёт и идёт к плите. Она не поворачивается к нам, из чего я заключаю, что с её лицом не всё в порядке и она не хочет показать нам это.

Тишина стучит маленьким красным будильником.

Римма везёт нас в детский дом на своей машине. Машин в потоке много, и мы часто останавливаемся.

Не увидели, прежде услышали — обвал крика. Детский дом, обнесённый забором, плывёт в крике: дети не гуляют, орут.

— Я боюсь, — говорит Инна.

Римма опускает руку, уже протянутую к звонку.

— Чего? Того, что вам не понравится девочка?

— Я боюсь умереть.

— Что-о? — И Римма и я смотрим на Инну не понимая.

И Инна говорит захлебываясь, точно утонет сейчас:

— Не одна она такая, там много таких, мне жалко всех.

— Страус прячет голову под крыло, — говорит Римма, — но от того, что он не видит опасности, опасность не исчезает. Возьмёте одного ребёнка из трёхсот или ни одного не возьмёте, сироты всё равно есть, слышите, кричат. Так, хоть одной поможете. Задача нашей организации — раздать и других детей, но очень многие хотят грудничков, чтобы те не знали своих родителей. Большие дети знают. В детских домах, в основном, дети из неблагополучных семей — пьяниц, проституток, истериков и истеричек, воров. Память у детей жива, и уже выработаны стереотипы, уже сложились привычки: хочешь чего-нибудь, ударь, отними, стащи, заори. Самое тяжёлое — разрушать привычки. В три года их меньше, чем в семь или в тринадцать.

— Пойдём! — Инна нажала на звонок.

Железная дверь всхлипнула и отъехала.

Не успели мы шагнуть во двор, как к нам кинулись дети.

— Ты моя мама! — обхватил мои колени мальчик лет четырёх и заревел.

— Ты моя мама! — кинулась девочка лет шести к Инне. На её голове словно тоже шар, только из пуха, светлого, лёгкого.

Инна склонилась к девочке и положила ладони на её голову.

— Это моя дочка! — сказала она Римме.

С криком «Не умеют себя вести, безобразие!» подскочила воспитательница, сильно крашенная, полная блондинка, и грубо оторвала девочку от Инны та упала. Так же резко она отшвырнула от меня мальчика.

— А ну прочь! А ну дайте дорогу! Почему нарушаете дисциплину?

Римма за руки поволокла нас к тяжёлым дверям серого здания.

За спиной кричала воспитательница, плакала упавшая девочка, и молчали дети: пришли мамы, кого сегодня возьмут?

— Я не хочу другой дочки! — Инна вырвала руку; едва за нами захлопнулась дверь. — Я хочу эту. Красная, злая, Инна дрожала замёрзшей дрожью. — Она ушиблась! Звери!

— Подождите делать выводы. Вы не видели Тусю. Познакомитесь, а потом будете решать.

— Я хочу только эту! Я не хочу знакомиться.

Но Римма втолкнула Инну в кабинет директора.

— Прекратите истерику, — жёстко сказала она.

Мои колени дрожали — их обнял мальчик. Закричать, как Инна — «Хочу этого мальчика, только его» и увезти его домой?!

— Здравствуйте, Римма Павловна. Очень рада вас видеть снова. Ваше появление всегда праздник для нас. Пойдёмте, девочка в изоляторе. Ирина Петровна, — представилась она нам. Миловидная блондинка, с так же сильно, как и у воспитательницы, накрашенными ресницами.

— Я не хочу, — говорит Инна, но Римма повторяет:

— Вы скажете своё слово после того, как увидите девочку.

По широкому коридору, созданному специально для бега и игры, мы идём к изолятору Глухо кричит двор.

Дверь приоткрыта.

— Заходите.

Инна входит первая.

Девочка лежит на спине, до подбородка укрытая одеялом. Смотрит в потолок. Глаза прозрачны.

— Она жива? — спрашивает Римма. — Она же была здоровая.

— Конечно, жива. Мы ей делаем уколы. Наконец перестала плакать и звать маму.

Инна подходит к девочке, дотрагивается пальцем до щеки.

Девочка, не меняя позы, переводит взгляд с потолка на неё.

— Оформляйте. Я беру обеих. Слышите, обеих. — Иннин голос звенит. — Что же вы стоите, идёмте. Она может умереть с вашими уколами.

— Подождите, Инна, а сможете вы прокормить двух? Пособия от правительства хватает не больше чем на три дня.

— Я же работаю! Я умею делать кремы — у меня есть рецепты! Я буду много работать, прокормлю.

Совсем я не знаю Инну.

— Что скажет хозяйка? — охлаждаю я её. — Она выгонит тебя вместе с девочками.

— Какая хозяйка? У вас нет собственного жилья? — Ирина Петровна поджимает и так узкие губы. — Не положено. Жильё обязательно должно быть собственное и хорошее.

— Может быть, мы пройдём к вам в кабинет? — Римма берёт Ирину Петровну под руку и уводит от нас.

— Как ты справишься с двумя? Кто будет сидеть с ними, когда ты на работе?

— А детский сад на что? А школа? Как мы росли? Кто с нами сидел? И потом… кремы я могу делать дома. — Мы входим в кабинет директора.