Галина Шергова - Касание

Я прочла и захохотала.

— Что там написано? — спросил Мемос.

Я перевела.

— Мистика, — сказала я. — А куда они дели понедельник, среду и пятницу?

— Мистика, — сказал Мемос и тоже засмеялся.

С фасада дом-холодильник был обжит, у каждого подъезда разбит палисадник, и в зарослях золотых шаров на скамеечках сидели жильцы, как в каком-то далеком провинциальном городке, за тридевять земель от Москвы.

И у первого же подъезда мы увидели Босю. Он тоже дышал прохладой под сенью золотых шаров. Шеф — в вязаном жилете и в тапочках. Рядом с ним сидел сильно подвыпивший старикан.

— О, господин Янидис! — воскликнул Бося, обнимая руками свои полные плечи. Этим жестом он, видимо, пытался компенсировать отсутствие пиджака. — Какими судьбами?

Бося вскочил, но тут же снова сел, пряча ноги в тапочках под скамейку.

— Конвоирую даму, — сказал Мемос.

Услышав иностранную речь, старикан крикнул: «Пардон!» и сунул руку Мемосу: «Будем знакомы. Мир — дружба».

Бося мучительно поморщился.

Мы присели на скамейку.

— Вы долго плутали? — спросил Бося. — Идиотская планировка. Мы жертвы типового строительства.

Мемос улыбнулся:

— Во время войны это очень удобно. Ни один оккупант не сможет засечь явочную квартиру.

— Ничего, лучше такие дома, чем жилищный кризис, мне вдруг стало обидно за Москву, — вы не жили в одной комнате впятером, так что не иронизируйте.

Старик все время напряженно слушал и, как видно, сгорал от желания вступить в разговор. Вдруг он выпалил:

— Мадам, их либе… ди шуле…

— Николай Егорович… — простонал Бося.

Но Мемос совершенно серьезно повернулся к старику.

— А их либе нихт… Никогда не любил, — прибавил он по-английски. — Это очень трогательно до преклонных лет сохранить любовь к школе.

Старик, похоже, не понял, когда я переводила Босе, но сказал: «Точно», — и похлопал Мемоса по колену.

— Мы сейчас видели очень страшную табличку, — сказал Мемос Босе. Он рассказал про надпись на бывшей парикмахерской.

Шеф загрохотал: «Шутники!» Но на этот раз Мемос не засмеялся, а грустно покачал головой:

— Я вот тоже веселился вначале, а сейчас думаю: это страшно. Ведь сплошь и рядом из твоей жизни изымается время — дни, годы, — как ни в чем не бывало, и ты уже начинаешь верить, что их вообще не было, и пишешь в автобиографии: «1945 год», потом сразу «1965-й». И тебе кажется, что не было двадцати лет.

Бося печально смотрел на Мемоса, и когда заговорил, меня поразила его интонация.

— Они вот надо мной смеются. — Шеф кивнул в мою сторону. — Международник, сочиняющий романсы! Но, понимаете, у меня тоже из жизни вынуты какие-то годы: война, еще всякое… Мне просто необходимо чем-то восполнить потерянные годы. Понимаете…

— Мадам, — снова выкрикнул старик, — их либе… дас бух! — он осекся — школьные познания в немецком на этом истощились.

— Николай Егорович, погуляйте, — сурово предложил Бося, и старик попятился к подъезду, посылая мне на ходу воздушные поцелуи и приговаривая: «Пардон, пардон, пардон…»

Мемос обнял Босю и сказал совсем тихо:

— Странный век, в котором мистические манипуляции со временем и пространством становятся жизненными закономерностями. И ты живешь по формуле, что отпущенное тебе время обратно пропорционально твоей ответственности перед ним. Странное время…

— Мемос, ты должен сделать свою картину, — растроганно сказал Бося. Мы все сделаем, чтобы помочь тебе. Ты должен…

— А как же с Арменией? — спросила я. — Вы же обещали ему поездку в Армению.

— И в Армению поедет. Посидит в киноархивах, отберет, что надо, потом поедет в Армению. С тобой. Проветрится. Хочет он?

— Хочет, — ответила я за Мемоса, — и там мы проживем понедельник, среду и пятницу, которые были мистически украдены из недели.

Мы говорили сейчас по-русски, и Мемос не понял:

— О чем вы говорите?

— Я объясню вам потом. В Армении. Про исчезнувшее время, — сказала я. — Про недожитое время.

Шаланда должна была ждать меня в маленькой бухточке, отгороженной от дороги невысокой песчаной дюной.

Я слез с велосипеда, ссадил Марию, которую вез на раме. Как я ни возражал — ничего не вышло: она настояла на том, чтобы проводить меня. Сказала: «И велосипед я заберу. А то куда ты денешь велосипед? Бросишь на дороге?»

— Ну ладно, все. Приехали. Дальше пойду один, — сказал я.

— Напиши сразу, — попросила Мария. Попросила, наверное, уже в двадцатый раз. Уже двадцать раз мы оговаривали, что я постараюсь написать из Италии на чужой адрес, Если, конечно, все будет в порядке, и мы доплывем.

— Вирон зайдет к вам, как вернется, — пообещал я.

Вирон, хозяин шаланды, делал не первый рейс, тайно перевозя наших в Италию.

— Ты живи там на юге, все-таки больше похоже на дом, — Мария обняла меня и прижалась лицом к моей щеке.

Я почувствовал, как за воротник мне поползла теплая капля.

— А что мне там особенно обосновываться, — голос у меня был до идиотизма бодрый. — Ты что думаешь, это здесь на веки веков? И англичане и их порядки?

Мария судорожно потерлась лицом о мою шею, размазывая по ней слезы и причитая:

— Мы не увидимся больше, я знаю — не увидимся…

— Глупышка ты, — сказал я, — вот глупышка… Воспитывал я тебя, воспитывал, а в политике все равно ничего не понимаешь. Ну иди. А то кто-нибудь… Иди…

Мы поцеловались, и она, больше не сказав ни слова, села на велосипед.

С гребешка дюны я увидел шаланду — она стояла наискосок и не то задумчиво, не то сокрушенно покачивала мачтой.

Песок уходил из-под ног, нежный и неверный, не сберегая следов, как вода. Оттого было особенно странным, что склон дюны пересечен цепочкой крестиков — следами какой-то птицы, будто эти птичьи следы были прочнее и надежнее, чем печати человеческого шага. Ерунда, конечно. И смешно было сейчас обращать внимание на птичьи следы, но я думал об этой несправедливости и о том, что все стало несоразмерным в мире. И мне было до черта обидно, что птичий след на песке прочнее моего.

Разве еще полгода назад, когда победа уже была видна во плоти, мне могло прийти в голову, что с ЭЛАС будет покончено, что по всей стране пойдут аресты и нас, бойцов Сопротивления, будут хватать жандармерия и переодетые «охранники». Хватать и бросать в концлагеря, как при немцах. Что нам придется покидать страну, покидать тайком, как преступникам, нам, освободившим ее.

Сначала мне показалось, что на шаланде никого нет. Я разулся, связал ботинки шнурками, перекинул их через плечо, вошел в воду. Подойдя к лодке, оперся руками о борт и постарался качнуть пузатое тело шаланды. Вирон поднялся с палубы, где он лежал, и неспешно повел головой: «Давай сюда!»

— Проходи на корму, — сказал он, — там увидишь: из обшивки вынута доска. Влезай.