Каридад Адамс Браво - Моника (ЛП)

– Ренато, сынок!

София Д`Отремон сделала несколько шагов к Ренато, словно хотела удержать его, но его не остановил ни голос, ни жесты, он удалился быстро и решительно. София колебалась, посмотрела на дверь спальни, в которой Ренато запер Айме. Долгое время она, казалось, боролась сама с собой и прежде чем уйти, угрожающе проговорила, словно ее охватило непреодолимое чувство жестокости:

– Берегись! Берегись, если запятнаешь имя моего сына!

Айме упала на маленький атласный диван, расположенный рядом с кроватью. Напрасно она трясла запертую дверь, напрасно пыталась услышать через дверную щель. Она лишь видела удаляющиеся шаги, разговор матери и сына, и теперь ее охватило воспоминание обо всем случившемся, словно к груди приставили кинжал. Она вновь ощутила, как ее тащит Ренато; словно в водовороте, в сцене кошмарного сна перед глазами проскакивали знакомые лица Моники, Ренато, Хуана. Больше всего Хуана. Любимого и ненавистного, пугающего и желанного, и от этого воспоминания в ней закипела кровь.

– Этого не может быть. Не может быть! Все сошли с ума. Все! Он сказал да, она тоже сказала да!

– Сеньора Айме…

– Ана! – удивилась Айме. – Как ты прошла сюда? Откуда?

– Я не входила сюда, сеньора, я была здесь, ждала вашего распоряжения. Когда я услышала, что с вами пришел сеньор Ренато, то спряталась. Вы ведь сказали ни с кем не говорить, кроме тех, с кем приказываете разговаривать. Не помните, сеньора?

– Мне нечего тебе сказать! Уходи!

– И куда же сеньора? Сеньор запер дверь на ключ.

– Не скажешь, почему меня заперли здесь, как дикого зверя?

– Сеньор не доверчив, сеньора Айме, очень недоверчив. Видели бы, как он смотрит. Если бы я была вами, то была бы очень осторожна, потому что сеньор Ренато, должна вам сказать…

– Более, чем сказать, Ана. Письмо, с которым я тебя отправила, проклятое письмо, которое у тебя отняли, украл у тебя, конечно же, Баутиста, оно было в его руках. Чтобы купить прощение, он обязан был его отдать. И должно же было так случиться, что ты потеряла письмо. Ты, дура проклятая! Тупая негритянка!

– А вы почему это сделали? Если я тупая негритянка, зачем же вы дали его мне?

– Потому что стала такой же дурой, как ты, и потому что была в отчаянии, в ловушке и меня как назло все преследовали. Ана, Ана, ты снова должна мне помочь!

– Я, ай, нет, хозяйка! Если Баутиста отдал письмо, чтобы тот простил его, если хозяин Ренато узнает… Ай, моя госпожа! Я не хочу снова впутываться в историю. У Баутисты руки длинные, и если он снова будет приказывать…

– Я влеплю тебе пощечину, если не поможешь! – заверила Айме в нетерпении от возражений служанки. И сменив тон, предложила: – Я дам тебе столько, сколько хочешь, но прямо сейчас нужно выбраться отсюда.

– Как?

– Через окно туалетной комнаты. Ты попадешь в маленький дворик, где никого не бывает, и оттуда хорошо посмотришь, поищешь Хуана, который не мог далеко уйти.

– А если я встречу сеньора Ренато?

– Не важно, если увидишь. Он не знает, что ты была здесь. Меня же никто не сможет увидеть. Найди Хуана и скажи, чтобы подошел именно к маленькому окну, из которого ты вылезешь. Скажи, я жду, пусть немедленно придет, и не доводит меня до отчаяния, не сводит с ума, потому что очень дорого заплатит. Даже своей жизнью! найди Хуана и скажи ему это. Скажи!

Презрительно склонившись, Хуан пробегал взглядом из угла в угол, от крыши до пола запущенную комнату с навесом, где они с Моникой столкнулись. Это была пристройка конюшни, с кучей мешков корма, стогов сена, старых упряжей, ящиков с пустыми бочками, один из которых служил столом, где стояли бутылка водки и какие-то стаканы из грубого стекла, Хуан воспользовался одним и глотнул жгучего спиртного.

– Не пейте больше, Хуан. Умоляю вас!

– Вы следуете навязчивому желанию напрасно умолять. Вы еще не поняли, что не принимаются во внимание ни просьбы, ни мольбы? Что все бесполезно?

Он замолчал, неторопливо вглядываясь, словно видел ее впервые, возможно удивленный ее худобой, усиленным дыханием, фиолетовыми кругами под глазами, которые делали выразительней и драматичней затаенный взгляд ясных глаз, а возможно, удивился ее красоте, подобной бледному и пылающему цветку или горящей свече, ее белым, изящным, как лилии, скрещенным на груди рукам, будто для молитвы или чтобы умереть.

– Хуан, вы уедете, правда? – с болью в голосе спросила Моника. – Вы пришли сюда взять лошадь, чтобы уехать, не так ли?

– И почему это я уеду? – возразил Хуан спокойно, почти нахально: – Разве вы не слышали Ренато? Не слышали, как он сказал, что никто не выйдет живым, если попытается сбежать из Кампо Реаль раньше, чем женитьба смоет оскорбление? Ренато хочет исправить мою ошибку, чтобы я вернул и восстановил запятнанную честь Мольнар. Забавно, не так ли? Молодой Д`Отремон требует, чтобы я сделался кабальеро и дал вам свою фамилию. Свою фамилию! Как же забавно, Святая Моника! Полагаю, вы дадите мне свою, должны дать. В таком случае вы назовете меня Хуан де Мольнар, Хуан де Мольнар! И я унаследую от вас пожелтевшие бумаги и небольшой развалившийся дом, – он засмеялся с горькой усмешкой и продолжил: – Ренато приказывает и следует его слушаться. Он словно Господь Бог, который взирает сверху и появился к середине жизни у раздетого, голодного мальчика без имени и фамилии, говоря: «Не лги, не укради, не убей». Хотя если не убивать, можно умереть самому. Ну ладно, доставим удовольствие Ренато. Почему вы теперь так пугаетесь, когда до этого говорили да?

– Хуан, неужели вы не понимаете? – возражала Моника, задыхаясь от боли.

– Конечно же понимаю! Самое главное, что Ренато Д`Отремон не страдает, потому что не знает и не подозревает ничего, что может оскорбить его или унизить. Он выше всех. Разве я не говорил об этом? – и взорвавшись от внезапно подступившего гнева, он опроверг: – Но он не выше всех! Он ниже любой грязи, человек, как и все остальные. Хуже, гораздо хуже, гораздо смешнее, потому что стоял у алтаря со шлюхой. О, ну конечно же, так нельзя говорить. История иная, теперь она совершенно другая. Она была у алтаря чистой и непорочной, а вы, Святая Моника, бегали на пляж, встречая Люцифер. Вы ждали меня обнаженной и горящей на прохладном песке, чтобы кинуться на шею, чтобы задушить меня поцелуями, напоить своим дыханием и лаской. Вы пережидали шторм в моих объятиях, прыгали по темным скалам, чтобы попрощаться со мной, когда я уносил в руках запах ваших волос с жаждой вернуться и схватить за горло, как колючку. Вы были любовницей Хуана Дьявола, Святая Моника, – он снова жестоко засмеялся и грубо завершил: – А теперь не нужно брать слов назад. Я спросил, а вы сказали да. Да!

Только ослепший от отчаяния человек мог так жестоко говорить с этой бледной женщиной, которая стояла перед ним, а теперь отступала назад, усиленно дышала, как будто ей не хватало воздуха. Она напоминала соломинку, которую вертел неистовый шторм; но она вскинула голову, устремила на него взор, словно держась за крест выбранного ею мученичества, распиная себя, призналась покорно и печально: