Дара. Анонимный викторианский роман

В роскошном зеркале, заключенном в позолоченную резную раму, отражались все самые потаенные уголки моего тела. Стараясь оставаться вполне беспристрастной, я придирчиво изучала своего зеркального двойника, пытаясь понять, какой след оставили на мне прошедшие годы. Когда я была юной и мои грудки были не больше, чем половинки лимона, мне и в голову не приходило выискивать в своем развивавшемся теле какие-то изъяны. В те чудесные времена, когда я вольно бегала по холмам и горам острова Мэн, я ощущала лишь ничем не скованную энергию да странное, томительное беспокойство каждый раз, когда смотрела на свои растущие груди и на черные волоски, которые уже начинали покрывать бугорок между ногами.

Теперь, когда приближалось мое двадцатидвухлетие, мне хотелось, чтобы зеркало еще раз убедило меня в том, что мое тело остается таким же желанным для мужчин, каким оно было в последние семь лет. В этот вечер, более чем в любой другой, мне нужно было быть в форме, потому что это был вечер нашей последней встречи — моей и Берти. Берти известен всему миру как принц Уэльский, который вскоре должен был жениться на прекрасной Александре, принцессе Датской.

Стараясь оставаться вполне беспристрастной, я придирчиво изучала своего зеркального двойника.

Хотя наша любовная связь длилась уже почти три года, принц решил, что наши отношения должны прекратиться, потому что, как он сказал мне своим хрипловатым голосом, раскатисто протягивая «р», как и всегда, когда бывал особенно серьезен:

— Женатый человек должен быть более осмотрительным, чем холостяк, и, кроме того, если наши отношения когда-нибудь станут достоянием гласности, моя мать и народ Британии будут чрезвычайно недовольны. Учитывая то, что я буду женат и что моя невеста молода и очень красива, они решат, что для неверности не может быть никаких оправданий. — Он выдержал паузу и через мгновение продолжил с улыбкой: — Алекс совершенно обворожительна — она излучает такую шаловливую, нежную, почти детскую невинность… Она покорила мое сердце, и я презирал бы себя, если бы обманул ее доверие.

Он ненадолго задумался — я деликатно молчала, ожидая, что он скажет дальше.

Вернувшись из своих грез, Берти поднял глаза и одарил меня теплой, нежной улыбкой. Он положил руки мне на плечи.

— Милая моя Дара! Я никогда тебя не забуду, и всегда в моем сердце будет оставаться уголок, принадлежащий только тебе. И если когда-нибудь тебе понадобятся помощь и поддержка, не стесняясь, обращайся ко мне. Ты была моей первой любовью, и именно ты научила меня, как нужно любить — искренно и естественно. То, что ты открыла мне, поможет мне стать чутким и нежным мужем для моей прекрасной Александры.

Еще раз посмотрев в зеркало, я убедилась, что время было ко мне милосердно. Грудь, конечно, стала больше, чем в юности, но сохранила форму и совсем не отвисла. Никогда еще дитя не припадало к этим соскам, они сохранили свой нежный, розовый цвет и задорно смотрели кверху. Когда я напрягала мышцы живота, его нижняя часть становилась выпуклой, а пупок лукаво мне подмигивал. Между упругими и округлыми бедрами укрывался островок вьющихся черных волос, обрамлявших своей густой порослью мой вход. Вход, который один из моих любовников часто называл «волшебной щелочкой». Впрочем, в хрюканье и стонах, которые он издавал, входя в ее розовое нутро, не чувствовалось особенного почтения к волшебству. Да, мое отражение мне определенно нравилось.

Пять лет назад, весенним днем 1858 года я поднялась на борт «Пэкита», стоявшего у причала в гавани Дугласа. Могла ли я тогда предположить, что покидаю свой родной остров навсегда или что после множества приключений я стану любовницей будущего короля Англии! Из Ливерпуля я собиралась по океанским просторам отправиться в Америку.

Мои родственники, еще раньше уехавшие в Америку и осевшие в Кливленде, штат Огайо, в своих письмах на родину на все лады расписывали безграничные возможности и чудеса американской жизни. Эти рассказы разожгли мое воображение и укрепили во мне решимость пойти навстречу опасностям, которыми грозило путешествие. С юной беззаботностью, опиравшейся на мою опытность в общении с мужчинами из всех слоев общества, на мое жизнелюбие и гибкость, я, отбросив страх, в одиночку отправилась в путь. Чтобы еще больше укрепить уверенность в себе, я засунула под подвязку на правой ноге обоюдоострый десятидюймовый кинжал с лезвием, наточенным, как бритва.

Первый раз я познала мужчину вскоре после своего пятнадцатилетия. Джон Брюс не принуждал меня — я сама приложила к этому все старания. Он был хозяином фермы, на которой я работала; его жена была очень больна и редко вставала с постели. Охватившая меня всепоглощающая страсть к нему граничила с безумием. В нем было около шести футов росту, а 30 лет добротного питания и тяжелой работы на земле сделали его тело крепким и мускулистым. Все, кто на него работал, уважали его за сильный характер и твердые религиозные принципы. Каждый из них знал, что если для него наступят трудные времена, он всегда найдет у Брюса помощь и поддержку.

В отличие от его дома, где царили чистота и порядок, моя лачуга больше напоминала свинарник, чем человеческое жилье. Иначе и быть не могло. В единственной комнате нашей хижины ели и спали наша мать — вдова и мы — шестеро ее детей. В зимние месяцы, когда для защиты от пронизывающего ледяного ветра дверь бывала закрыта, зловоние становилось невыносимым — ведь кроме детей, которые, свернувшись калачиком, жались к торфяному пламени очага, в комнату набивались и куры, сидевшие на своих насестах, и утки, ютившиеся на земляном полу, и теленок, привязанный к ножке кровати. Когда мой отец был жив, было еще хуже. Жуткое брехло и забияка, со всеми нами, включая маму, он обращался крайне жестоко; а когда бывал дома, все время проводил, валяясь в пьяном отупении на нашей единственной кровати.

Хотя я и находилась постоянно в обществе своих братьев и сестер, я всегда была одиноким ребенком, избегала всего, что происходило вокруг, и скрывалась в мире собственного воображения — в мире, где Джон Брюс был моим героем и моим любовником.

Однажды страсть, которую я столько лет лелеяла втайне, вырвалась наружу. Это случилось в ночь святой Мхейлии — во время пира по случаю Праздника урожая, который происходил в здании школы, примыкавшем к святому Луке — маленькой одинокой церквушке на обочине Королевского Пути, дороги, которой в былые времена пользовались короли-викинги. В ту ночь меня выбрали Королевой Праздника Урожая. Коронованная венком из колосьев и роз, я после совершения праздничных обрядов благосклонно приняла Дитя урожая — последний сноп колосьев этого года, наряженный в детскую крестильную рубашку. По праву Королевы я открывала танцы джигой с Джоном Брюсом.