Жорж Санд - Кора

Оказавшись рядом с нею, я почувствовал себя настолько смущенным, настолько захваченным внезапно пробудившимся чувством, что совсем забыл держаться уверенно в своем новом костюме и жилете в розетках. Но она почти не обращала на все это внимания и с рассеянным видом выслушивала пошлые комплименты, расточая которые я прямо-таки из кожи вон лез, и в ответ на мои приглашения роняла со своих уст какие-то слова; она не вынимала из моей дрожащей руки свою руку, холод которой я чувствовал даже сквозь ее перчатку. Сколь бесстрастна и надменна была она, эта дочь лавочника, сколь таинственна, сколь необычайна была эта смуглая Кора. В течение почти всей ночи я смог добиться от нее не более полдюжины односложных слов.

На мое несчастье, на следующий день мне довелось прочесть «Фантастические рассказы». На мое несчастье — говорю я и потому, что ни одно существо в поднебесном мире не могло бы воплотить столь совершенно этот тип фантастической красоты и дух немецкой поэзии, нежели зеленоглазая Кора в полупрозрачном корсаже.

Чудесная поэзия Гофмана уже начала проникать в наш город. Отцы и матери семейств находили этот жанр отвратительным, а стиль — безвкусным. Нотариусы и адвокатские жены повсеместно объявили смертельную войну и неправдоподобности характеров и романтичности положений. Кантональный мировой судья обычно любил прогуливаться меж столиков в читальном зале и объявлять молодым людям, которых эта странная и разрушительная поэзия сбила с толку, что, мол, лишь действительное прекрасно, и все в таком роде. Мне припоминается, как некий лицейский лоботряс (а дело было на каникулах) ответил мировому судье, сверля его взглядом: «Скажите, милостивый государь, не правда ли, эта огромная бородавка у вас на носу — фальшивая?»

Невзирая на родительские упреки, невзирая на анафемы принципала и преподавателей шестого класса, значительная часть молодых людей уже была отравлена этим смертельным ядом. Появилось несколько табачных торговцев, которые подлаживались под тип Крейслера, а некоторые сверхштатные служащие регистратуры готовы были чуть ли не падать в обморок при первых звуках волынки или девичьей песни.

Что же касается меня, могу признаться и объявить: я окончательно потерял голову. Кора воплощала все опьяняющие мечты, которые внушил мне поэт, и мне правилось наделять ее сказочной, нематериальной сущностью, которая, казалось, ради нее и была задумана. Вот этим был я счастлив. Разговаривать с Корой мне больше не довелось; не было у меня и никакого титула, который помог бы мне приблизиться к ней. Моя любовь нигде не встречала поощрения, его я даже не искал. Я только оставил прежнюю квартиру у нотариуса и снял жалкую комнатушку напротив дома ее отца. Окно свое я закрыл плотной занавеской, в которой искусно проделал просветы. Там я проводил в полном упоении все свободное от службы время.

Улица была пустынной и тихой. Кора сидела у окна нижнего этажа и что-то читала. Читала она, само собой разумеется, с утра до вечера. Потом она клала книгу около вазы с желтофиолями, которая красовалась на окне. Склонив голову на руку, так что ее чудесные локоны небрежно сплетались с золотыми и пурпурными цветами, и устремив вниз неподвижный взгляд, как бы проникая им сквозь мостовую, дабы разглядеть за толщей этой грубой почвы тайны могил и тайны возрождения животворных соков земли, она, казалось, способствовала появлению на свет феи роз и побуждала зачаток гения, спрятанный в пестике тюльпана, раскрыть свои золотые крылья.

А я смотрел на нее и был счастлив. Я остерегался показываться ей на глаза, ибо при малейшем движении занавески, при малейшем стуке моего окна она исчезала, как сновидение. Она расплывалась серебристой дымкой в глубине лавки, а я замирал недвижно, сдерживая дыхание, умеряя биение сердца, а иногда в молчании, коленопреклоненный, оплакивал свою фею, обращая к ней пылкие порывы души, чтобы их услыхала и отозвалась на них ее магическая сущность. Иногда мне представлялось, как наши души, ее и моя, летают в потоке золотистой пыли, которую озарили лучи полуденного солнца, пронзая тесную и тоскливую глубь узкой улочки. Иногда мне представлялось, как из ее взора, чистого, словно ручеек, бегущий среди мхов, исходит пылающая стрела, увлекая меня к ее сердцу.

Целыми днями я оставался у этого окна, сбитый с толку, растерянный, смешной, но зато восторженный, но зато влюбленный, но зато юный, но зато переполненный поэтическим чувством и никого не посвящающий в тайну своих мыслей, не стесняющий себя в своих порывах опасениями проявить дурной вкус и лишь господа бога поставивший судьей и доверенным своих грез, своего экстаза.

Когда же день близился к концу, когда бледная Кора захлопывала свое окно и задергивала занавеску, я раскрывал свои любимые книги и опять встречал ее то в Альпах с Манфредом, то у профессора Спалланцани с Натанаэлем, то в небесах с Обероном.

Но увы! Это счастье оказалось недолгим. До тех пор пока никто не открыл красоту Коры, я наслаждался ею один. Но романтизм, постепенно захватывая, как поветрие, молодых людей нашего города, озарил своим волшебным лучом и эту провинциалку.

Как-то утром некий дерзкий бакалавр проходил мимо окон ее дома, и ему пришло в голову сравнить Кору с Анной Гейерштейн, дочерью туманов. Эти слова имели успех, их повторили на балу. Одержимые обратили внимание на исполненный неги танец Коры. Какой-то другой светоч общества сравнил ее с королевой Маб.

А затем уже каждый, стремясь блеснуть своей эрудицией, одаривал Кору новым эпитетом или новой метафорой, и бедная девушка, сама того не ведая, оказалась просто раздавленной этим градом сравнений. Оскверняя мой кумир восхвалениями, они ее окружили, довели до изнеможения своим вниманием и мадригалами, заставили танцевать, пока не погас последний кенкет, и вернули ее мне под утро, вконец утомленную их остроумием, измученную их болтовней, поблекшую от их восхищения. Но окончательно разбито было мое сердце в тот день, когда в ее окне возникла круглая ухмыляющаяся физиономия пухлого аптекарского ученика рядом с тонким греческим профилем моей сильфиды.

В течение многих дней и вечеров я пробовал, скрываемый занавеской, бороться с чарами, которые навел мой ненавистный соперник на семейство бакалейщика. Но напрасно взывал я к любви, к дьяволу, ко всем святым, ибо не мог уничтожить вредоносного влияния этих чар. Ему не надоедало возвращаться сюда каждый день, появляться в окне рядом с Корой, разговаривать с нею. Что он, несчастный, осмеливался говорить ей? Непроницаемое лицо Коры не выдавало ничего. Казалось, она выслушивала его рассуждения, не вникая в них. Однажды по еле уловимому движению ее губ я догадался, что она ответила холодно и резко, как она часто имела обыкновение говорить, а затем этот разговор замер.