Александр Дюма-сын - Елена

Послав тотчас же за лекарем, к которому в случае необходимости отец ее советовал обратиться, молодая женщина у изголовья больного решилась терпеливо ждать своей участи.

Невозможно было скрыть от г-жи де Пере эту печальную новость. Нелегко ей было свыкнуться с мыслью, что ее сын в опасности; с тех пор, как он женился, она совершенно на этот счет успокоилась. Но все признаки были так очевидны, что, раз закравшееся в ее душу, сомнение уже не покидало ее и тревожило сильнее прежнего.

Сначала она полагала, что это незначительная простуда, но при виде Эдмона, два часа не приходящего в чувство, слыша его бред после двух часов совершенного отсутствия жизни, при виде лекаря, почти безнадежно качавшего головой, переход к полному отчаянию произошел в ней незаметно и как громом поразил ее.

Для натур любящих и живущих исключительно сердцем — нет в подобных случаях середины. Накануне, уверенная в здоровье сына, она была совершенно спокойна; на другой день надела уже траур.

Ей казалось, что Эдмон уже умер.

В десять минут она постарела на десять лет.

У постели сына сидела она, неподвижно устремив на него глаза, как статуя безмолвной печали.

Две слезы выкатились из ее глаз, только две; но на щеках бедной матери можно было видеть следы этих слез. Они изрыли лицо ее, как поток лавы прорывает стены вулкана.

Вся жизнь, вся душа г-жи де Пере перешли в ее взгляд, приковавшийся к лицу Эдмона и следивший за едва заметными движениями одеяла на его груди. С достоверностью можно было сказать, что если бы движения эти прекратились, взгляд матери закатился бы вместе с ее жизнью, без боли, без усилия, и две родственные души навсегда соединились бы перед лицом Бога.

Так могущественно, всесокрушительно было ее горе, что она даже не могла подать ни малейшей помощи виновнику своих страданий. Она отдала бы жизнь свою сыну, но ничего не способна была сделать для его спасения. Она бы умерла, если бы он умер, но теперь могла только страдать, потому что слишком сильно страдала.

Болезнь Эдмона иначе подействовала на Елену: различие между двумя привязанностями ясно выразилось в различных проявлениях горя.

При виде холодного, неподвижного и как мертвец бледного мужа страшный крик вырвался из глубины души Елены: «Все кончено!»

Но в ту же минуту она ощутила необъятные силы в своей груди, сверхъестественная энергия выросла в ней перед лицом угрожающей опасности, в самой глубине сердца замкнула она свое горе и дала твердый обет не покидать мужа.

«Он прежде всего», — промелькнуло в уме ее.

Этот торжественный обет передала она г-же де Пере в поцелуе; обессиленная страданием, мать не слыхала, сколько упования и возможности спасти больного было в преданности молодой женщины.

Потом она послала за лекарем и написала отцу и Густаву, чтоб они приезжали, бросив все. Ей казалось, что невозможно окружить Эдмона попечениями и привязанностью, сколько следует.

Мы уже сказали, что лекарь, взглянув на больного, не выразил никакой надежды спасти его.

— Сделайте только, чтобы хоть неделю он прожил, — сказала Елена, — вот все, о чем я вас прошу, доктор.

По ее расчетам, в неделю письмо могло дойти в Париж, и г-н Дево мог приехать. Она так веровала в искусство и любовь своего отца, что с его приездом считала Эдмона спасенным.

Г-н Мюрре (так звался приехавший лекарь) объявил Елене, что в течение недели состояние больного не может измениться к худшему.

Худшее — была смерть.

Мюрре пустил Эдмону кровь; это облегчило грудь больного и дало ему возможность дышать свободнее; но реакция обратилась на мозг: последовал бессознательный бред.

Бред — ужасный исход болезни, грустное подобие безумия, страшное состояние больного, повергающее в трепетное смущение всех его окружающих, с недоумением смотрящих друг на друга, не зная, как остановить бессвязный, бессмысленный поток речей, который ужаснее мрачного, предшествующего смерти безмолвия.

В продолжение бреда г-жа де Пере, наклонясь к сыну, говорила ему, как будто слова ее могли быть понятны его сердцу:

— Эдмон! Друг мой, мое счастье! Не говори так, не говори… Это я — твоя мать, тебя умоляю.

Но губы больного по-прежнему лихорадочно двигались, и бред продолжался.

В эти долгие ночи Елена ложилась у ног г-жи де Пере и говорила ей, целуя ее горячие руки:

— Не теряйте надежды… надейтесь… отец скоро приедет.

Г-жа де Пере, ничего не отвечая, сжимала руки невестки.

Во все это время от нее нельзя было добиться ни мысли, ни слова. Она ничего не ела и только пила воду, чтобы унять внутренний жар. Если бы болезнь Эдмона продолжалась, она прожила бы так несколько месяцев: только душа ее требовала пищи и питалась молитвой и страхом.

Так прошло три дня и четыре ночи.

На четвертый день утром бред прекратился, более спокойный сон несколько оживил больного; он проснулся слабый до невероятности, но уже сознание возвращалось к нему, и он узнавал окружающих.

— Елена, мать, — сказал он, повернув к ним голову.

«Он меня после назвал…» — прошептала г-жа де Пере.

— Долго ли я спал? — спросил Эдмон, будто в тумане припоминая что-то. — Ничего не помню…

— Четвертый день, друг мой, — отвечала г-жа де Пере. — Теперь тебе лучше ли?

— Да, только грудь все болит, сбоку: а вы, вы обе не спали… поочередно? — продолжал он, усиливаясь протянуть им руки.

— Обе вместе, — отвечала Елена.

— Родные мои, Бог благословит вас!

И Эдмон почувствовал, что на глаза его навернулись слезы.

Он устал говорить и потому дышал тяжело. Сознание возвратилось к нему вполне: идея близкой смерти поразила его, и он горько заплакал.

— Оставьте, оставьте меня… слезы меня облегчат, — говорил он Елене и матери.

Г-жа де Пере упала на спинку стула, который не покидала почти четверо суток.

«Кончено, — подумал Эдмон, чувствуя, как горела истощенная грудь его, — сам ускорил свою смерть, сам себя уморил…»

И еще обильнее полились из глаз его слезы; силы у несчастного только и хватало, чтоб плакать.

Елена догадалась, о чем эти слезы.

— Не плачь, Эдмон, — сказала она, — успокойся, я написала отцу, он скоро будет.

В глазах больного засветилась надежда.

Письмо Елены пришло вовремя. Дево, не теряя времени, отправился взять место в маль-посте.

Места были все разобраны.

Тотчас же он нанял коляску и спросил почтовых лошадей, оставив себе только два часа для необходимых приготовлений.

Густав, получив письмо, тотчас же побежал к Нишетте.

— Милая, Эдмон умирает, — сказал он, — я еду. Зачем я не поехал с ним! Теперь я вряд ли увижу его. Когда он уезжал, я думал: он так счастлив, что я не нужен ему. Пиши мне, Нишетта: я тебя уведомлю обо всем, что случится.