Николай Гейнце - Тайна любви

Однажды вечером, возвратившись домой, Федор Дмитриевич нашел у себя на столе письмо, положенное лакеем гостиницы.

Прочитав его, он вздрогнул.

Оно было анонимное.

В нем говорилось, пожалуй, слишком много, но все-таки недостаточно.

Письмо гласило следующее:

«Если вы еще интересуетесь существованием вашего друга, графа Белавина, приходите в 9 часов вечера в его дом, на Фурштадтской. Вас там будут ждать».

Федор Дмитриевич был положительно удивлен этим письмом и даже несколько раз с недоверием перечитал его.

Он не мог объяснить себе ни страшной уловки, ни загадочной формы.

Письмо это было положительной загадкой, решить которую было очень трудно, если не невозможно.

Почему же граф Владимир не мог ему написать сам?

Письмо, которое он держал в руках, было с начала до конца написано женской рукой.

Адрес был написан тем же почерком.

Неужели графиня Конкордия Васильевна?

Он не мог этому поверить.

Внутреннее чувство говорило ему, что это не была ее рука.

С ее прямым, честным характером она не способна написать анонимное письмо.

Если она хотела жаловаться ему на мужа, она написала бы открыто и подписала письмо.

Да и кроме того, она с мужем живет на Литейной, а в доме графа на Фурштадтской живет, или, по крайней мере, жила, несколько лет тому назад, его содержанка…

Не перевез же граф туда теперь свою жену?

Все эти вопросы так и оставались нерешенными, но они же налагали на него обязанность предпринять что-нибудь.

Он решил отправиться на другой день утром к графу Белавину.

На другой день в первом часу Федор Дмитриевич Караулов отправился к Белавиным.

Всю дорогу он волновался.

Воспоминания одно за другим сменялись в его уме.

Он вспомнил откровенность графини Конкордии относительно поведения ее мужа и ожидающего ее неминуемого разорения.

Он вспомнил обещание, данное им молодой женщине, возвратить ей мужа.

Исполнил ли он?

Что он пытался для того сделать?

Мог ли он сказать по совести, что все?

Отказ от участия в оргии графа и несколько резких упреков по адресу последнего, сделанных им в том самом доме, куда его сегодня вечером вызывают на свидание, составляют ли то, что на его месте друг обязан был сделать?

Федор Дмитриевич поник головой.

Как человек справедливый и строгий к самому себе, он почувствовал угрызение совести.

Он обвинял себя, что он не оправдал доверия, оказанного ему графиней Конкордией.

Это и было причиной молчания с ее стороны при его возвращении в Петербург; он начал понимать теперь значение этого анонимного письма, брошенного с презрением рукой обманутой женщины, видящей в нем сообщника ее мужа, а не человека, способного спасти его, как она рассчитывала.

Удрученный этими тяжелыми мыслями, он прошел Малую Морскую, Невский и незаметно очутился у угла Литейного проспекта.

Повернув в эту улицу, он скоро дошел до дома, где жили Белавины.

Первое, что бросилось ему в глаза, это новый швейцар.

— Граф Белавин-с… — повторил швейцар на вопрос Караулова, дома ли граф Белавин, — они-с у нас не живут-с.

— Не живут… Как давно?

— Не могу знать-с… Я всего здесь третий месяц.

Федор Дмитриевич повернулся, чтобы выйти, но в это время с лестницы спустилась франтоватая горничная.

— Анна Сидоровна, — обратился к ней швейцар, — вот-с господин спрашивают графа Белавина… Вы давно здесь живете… Жили здесь такие-с?

— Как же, конечно, жили… Я даже могу вам сообщить о них, — обратилась она к остановившемуся Федору Дмитриевичу. — Графиня с дочкой уже с полгода уехала в свое имение в Финляндию, а граф переехал на другую квартиру, но куда именно, не знаю…

Караулов должен был удовольствоваться этими сведениями.

Он поблагодарил девушку, вышел и машинально пошел далее по Литейному проспекту, прошел его весь и повернул на набережную.

Он очнулся только у решетки Летнего сада, у той знаменитой решетки, посмотреть которую один англичанин приезжал нарочно из Лондона.

Была прекрасная ясная осень.

Деревья стояли еще в своих зеленых уборах.

Он вошел, прошел в одну из боковых аллей и сел на скамью, под тень густых ветвей старого дуба, вдыхая в себя свежий воздух и убаюкиваемый шелестом листьев.

Сердце его усиленно билось.

Такое множество воспоминаний обуревало его ум, и так сильно вдыхаемый им свежий сентябрьский воздух расширял его легкие.

Он задумался над его собственной жизнью, над его молодостью, лишенной радости, и приближением зрелых лет.

Ему было 33 года, и он провел несколько лет за границей, где, кроме научных занятий, его окружала масса соблазнов, в форме удовольствий, красивых женщин, но он был охраняем от всего этим дорогим образом, который наполнял все минуты его досуга.

Он вернулся в Петербург, полный к графине Конкордии Васильевне той же чистой возвышенной любовью, какую питал к ней с первого мгновения их знакомства.

И теперь при возвращении он не только не встретил ее, не увидал ее приветливой улыбки, но даже не нашел ее в городе.

Она уехала.

Он был одинок, жаждал любви и под ласками родного воздуха чувствовал непреодолимую потребность нежности той, о которой он сам сказал, что вся его слава для него — она.

Он был, повторяем, более одинок, чем графиня Конкордия Васильевна Белавина.

Молодая женщина жила с сердцем, полным любовью, самой чистой, самой нежной, любовью, поцелуи которой освежают все существо человека, любовью к ребенку, любовью матери.

И затем что, собственно говоря, он знал?

Сказала ли ему эта девушка правду, а если и так, то не следовало ли бы, быть может, иначе понять ее?

Не с согласия ли мужа после честного перемирия молодая женщина оставила Петербург.

Разве не возможно, что граф Владимир, утомленный, излечившийся, наконец, от своей пагубной страсти, устроил для своей законной жены такое же гнездышко любви, какие до сих пор создавал для своих любовниц.

Такие мысли, невольно шедшие ему на ум, конечно, его не успокаивали.

Он встал, прошел Летний сад, вышел в другие ворота и отправился к себе пешком.

Петербург — эта огромная, великолепная столица, собственно говоря, населенная пустыня.

Ничего нет печальнее для одинокого человека, как пребывание в этом грандиозном городе, где на всех лицах написано полное безучастие.

По улицам снуют прохожие торопливо с угрюмым, озабоченным видом, и ни в одном взгляде не встретишь привета, как будто задачей их жизни показать, что все и все, кроме них самих, для них чуждо и неинтересно. В этом центре ума и просвещения, в этом горниле государственной и общественной деятельности личность пропадает, расплавляется, уничтожается.