Николай Гейнце - Тайна любви

— Чем могу служить? — спросила она, жестом указав на кресло и садясь сама на диван в гостиной.

Караулов сделал вид, что не заметил ее приглашения и остался стоять.

— Могу я видеть графа Белавина?

— Его нет дома.

— Как нет дома, когда мне вчера сказали, что он болен…

— Действительно, он был болен, но сегодня вышел в первый раз.

— И это правда?

— Милостивый государь!..

— Получал ли он за это время письма и телеграммы?..

— Доктор запретил ему передавать их.

— Но теперь, по выздоровлении, надеюсь ему их подали?..

— Это похоже на допрос, милостивый государь…

Федор Дмитриевич понял все и холодно, почти резко отвечал:

— Я не скрываю, что это допрос, виновных всегда допрашивают, а я считаю вас виновной.

Она встала с жестом протеста, но он, не обратив на это внимания, продолжал:

— Теперь мне совершенно ясны причины упорного молчания графа на письма и телеграммы его жены о тяжкой болезни его дочери… Они были скрыты вами… Вы глубоко виноваты перед человеком, который вам доверился, и вы ответите за это перед Богом…

Он холодно поклонился и вышел.

Вернувшись домой, он узнал от своего лакея, что без него был граф Белавин и, отправившись домой, просил его тотчас же приехать к нему.

Караулов, не снимая пальто, тотчас же поехал обратно к графу.

Мы сказали, что граф Владимир Петрович несколько успокоился, въехав на Каменный остров.

Он был в состоянии соображать.

Он понял всю ложь и коварство Надежды Николаевны, скрывавшей от него письма и телеграммы, и еще более, если только это было возможно, возненавидел эту женщину.

Первый вопрос, который он задал ей, влетев, как бомба, на свою дачу, был:

— Где мои письма, мои телеграммы? Что вы с ним сделали?

Пойманная врасплох и неприготовленная к ответу, она смутилась и заговорила с несвойственной ей кротостью:

— Но ты был так болен, что доктор приказал тебя ничем не беспокоить…

— Но теперь я здоров, отдайте мне их.

Она отдала ему последнее письмо и телеграмму, которых еще не успела уничтожить.

Он с жадностью прочитал их и скорее упал, чем сел в кресло.

И письмо, и телеграмма выпали из его рук.

Он зарыдал, как ребенок.

— Моя дочь, мое умирающее дитя зовет и звало меня, чтобы простить меня и смыть с меня позор моих преступлений своими чистыми, ангельскими поцелуями… И я ничего не знал и оставался здесь, подозревая мою жену и моего друга и веря этой…

Он бросил на сидящую поодаль Надежду Николаевну взгляд, полный непримиримой ненависти.

— О презренная женщина, — вскочил он с кресла, на какое преступление ты не способна!.. Уйди с глаз моих, или я не ручаюсь за себя!

Надежда Николаевна быстро вышла.

В это время раздался звонок.

Граф Владимир Петрович сердцем угадал, что это был Караулов.

Федор Дмитриевич сразу увидал состояние души своего друга.

Ни одного упрека, конечно, не сорвалось с его языка, а напротив, он почувствовал к нему искреннюю жалость и даже потребность утешить его.

Он видел страдания несчастного: искренность его раскаяния не подлежала сомнению.

Бог жестоко поразил виновного, и люди уже не имели права прибавлять ему наказания.

Караулов, по-прежнему, дружески обнял графа Владимира Петровича.

Последний дрожал как в лихорадке и, положив голову на плечо Федора Дмитриевича, рыдал как безумный.

Последний был глубоко тронут.

— Увези меня отсюда, — сквозь рыдания говорил граф, — умоляю тебя, увези меня, я не могу, я не хочу здесь больше оставаться…

Этого только и хотел Караулов, но пожимая руку графа, он понял, что у Владимира Петровича начинается сильная лихорадка; зрачки глаз его были сильно расширены.

— Нет, не теперь, по крайней мере сегодня тебе уехать нельзя… Ты не в состоянии перенести путешествия… Отдохни эту ночь, а завтра утром с первым поездом мы уедем… Я приеду за тобой.

— Нет, нет, поедем сегодня.

— Нельзя, я тебе говорю это как доктор…

Граф должен был уступить благоразумному совету друга и отменить свое решение.

Он заставил рассказать себе подробно о жизни графини, о болезни маленькой Коры.

Федор Дмитриевич постарался это сделать, смягчив краски, чтобы не беспокоить и без того больного, разбитого человека.

Наконец, он уговорил графа лечь и отправился домой.

Лакей подал ему телеграмму.

Какое-то тяжелое предчувствие наполнило сердце Караулова, когда он взял сложенную аккуратно бумажку, заключающую в себе порой радость, порой горе.

Он развернул ее, прочитал и прочитавши не мог удержаться на ногах.

Он сел на первый попавшийся стул и еще несколько раз перечитал эти строки, написанные равнодушной рукой телеграфиста.

«Сегодня в два часа ночи наш ангел отлетел.

Таково было роковое содержание телеграммы.

Первая мысль Федора Дмитриевича была об отце, так рано взятого смертью ребенка, об отце, искренно раскаявшемся и ожидавшем получить прощение жены и дочери.

Он понимал, что смерть Коры вырыла еще большую пропасть между графиней и графом — эта пропасть была могила дочери, которой отец отказал в последнем поцелуе.

Раскаяния графа, значит, было недостаточно.

Он не был прощен.

Сердце доктора Караулова сжалось невыносимой болью. Он закрыл лицо руками и первый раз в жизни заплакал.

На другой день в назначенный час он был у графа Белавина.

Он застал его совершенно одетым по-дорожному, маленький чемодан стоял в передней, но состояние его было хуже вчерашнего.

Цвет лица его был совершенно багровый, он весь дрожал, не попадая зуб на зуб.

— Поедем, поедем! — воскликнул несчастный при виде входящего Караулова, встал с кресла, но не мог устоять на ногах и снова сел.

Федор Дмитриевич с отчаянием во взоре смотрел на него.

В таком состоянии ему нельзя было ехать.

Да и к чему теперь послужит эта поездка?

— Мы не поедем, Владимир! — сказал Караулов.

— Не поедем, почему? — простонал граф.

— А потому, что ты в таком состоянии, что не можешь ехать…

Граф Белавин горько улыбнулся.

— Вот как, но это пустяки… Ты ошибаешься!.. Ты увидишь, что как только я выеду из этого дома, я буду чувствовать себя очень хорошо. Поедем, поедем, мы опоздаем, поезд уйдет… Поедем скорее.

Он все время силился приподняться с кресла и встать, но не мог.

— Мой друг, ты не можешь стоять на ногах… как же ты поедешь. Повторяю, тебе нельзя ехать… Ты, надеюсь, имеешь ко мне доверие… я тебе говорю, что сегодня тебе ехать немыслимо.

— Сегодня! — воскликнул граф Владимир Петрович, поднимая с отчаянием руки. — Но тогда когда же? Не сказал ли ты, что часы Коры сочтены, что дорога каждая минута… Разве ты можешь, находясь здесь, отсрочить ее последний вздох.