Мария Спивак - Кое-что об аде

Я вела себя паинькой. С инстинктом птицы, отводящей охотника от гнезда, я изображала заблудшую душу, которую успешно спасает добрый пастырь — и с инстинктом опытного охотника держалась чрезвычайно скромно с Филиппом. Ему, с его идеалами и предполагаемой будущностью, прозрение было в высшей степени противопоказано. Это прекрасно понимали и он, и я — каждый по-своему, и сообразно собственному интересу.

Постепенно люди привыкли видеть нас вместе и утвердились в мысли, что Филипп относится к малолетней оторве как старший брат и отрабатывает на ней священнические навыки. Что же, результат налицо; мальчик правильно выбрал профессию. Даже мои родные поверили в моё обращение. Письмо с благой вестью об этом прибыло в Москву немного позже меня.

Мы с Филиппом расстались ни о чём не договариваясь, и целый год я ничего про него не знала, но думала постоянно и чувствовала, что и он думает обо мне — и всё равно ежедневно впадала в отчаяние: он забыл меня, забыл, забыл навсегда! Да и к чему обо мне помнить? Следующей осенью его ждёт рукоположение и — целибат! До краёв переполненная влюблённостью, я стремилась к неподвижности и одиночеству; дурной компании редко удавалось меня куда-нибудь вытащить. Я пересматривала «Поющих в терновнике» — их как назло чуть ли не каждый месяц повторяли по телевизору, — плакала вместе с Мэг и завидовала её красоте. Будь я такой же, Филиппу, конечно, никуда бы не деться… Но я-то — уродина! Придётся брать умом, подумала я и стала лучше учиться. И, хотя характер мой ни капельки не изменился, родители не могли на меня нарадоваться, а папа, судя по самодовольному виду, то и дело заново награждал себя медалью за вовремя принятое гениальное педагогическое решение. Когда весной я с деланным безразличием спросила, поеду ли в этом году к тёте Лесе и дяде Власу, в семье воцарилось ликование.

Филипп и я встретились, полагая, что всё будет как прежде, но всё изменилось, и в первую очередь — законы точной науки арифметики. Вдруг явственно ощутилось, что мне не «чуть больше пятнадцати», а «почти семнадцать», притягательность моя усилилась бесконечно, а наша разница в возрасте сократилась до нуля, если и вовсе не поменяла знак. Филипп так волновался и трепетал от одного моего присутствия, что казался мальчиком-подростком в когтях коварной опытной обольстительницы — и странно ли, что эта роль пришлась мне особенно по вкусу?

Я соблазнила Филиппа буквально через пять минут после того как он признался мне в любви. Два месяца мы ходили вокруг да около снедающей нас страсти — как два волка, представлялось мне, которые случайно встретились возле погибающей лани и, сцепившись голодными глазами, скалясь, вздыбив шерсть, медленно вытаптывают круг за кругом над вожделенной добычей, но боятся друг друга и не решаются бросится.

Уверена, мы протоптались бы много дольше, если бы Филиппу не пришла пора ехать в свой будущий приход принимать сан и вечные обеты. Неплохой катализатор для двадцатитрёхлетнего девственника, впервые осознавшего, как громогласен зов пола и как трудно будет всю жизнь бороться с грехом любострастия. Филипп терзался, не зная, имеет ли моральное право становится священником, и, в общем и целом, больше выяснял отношения с Богом, чем с собой или со мной.

Мне-то всё казалось предельно ясно: раз любовь, мы должны пожениться, а Бога — побоку.

Я не дала Филиппу шанса опомниться; он и «господи» не успел сказать, как мы стали любовниками. В лесу — куда ещё крестьянину податься. (Правда, после я долго не могла отделаться от мысли, что ход событий определила моя волчья метафора…) Короче, лань мы сожрали, и я, несмотря на полное отсутствие опыта, испытала неземное блаженство. Филипп тоже, на миг. Затем им овладел ужас: что я натворил, что будет, что делать? Я понимала его смятение и не обижалась, но считала, что участь наша решена. Принесённая в жертву девственность была моим козырным тузом в игре против Бога; я практически не сомневалась в победе. Как я тогда радовалась, что судьба удержала меня от участия в сексуальных забавах, которым очертя голову предавались почти все в моей нехорошей компании!

До отъезда Филиппа оставалась неделя, и всю неделю он не мог от меня оторваться. Мы мало разговаривали, только шептали друг другу всякие глупости, но мне казалось и без слов ясно, что его священничество обречено. Мы любим!!! А посему быть нам вместе и ныне, и присно, и во веки веков… Однако в последний день Филипп, пряча глаза, признался, что у него не получается разобраться в своих чувствах: жизни без меня он не мыслит, но и без Бога не мыслит тоже.

— А совместить что… нельзя? — потрясённо прошептала я. Неужто не существует богоугодных занятий для женатых?

Я узнала, что отношения Филиппа с Богом сложнее, чем мне представлялось: в младенчестве он опасно болел и мать, молясь за него день и ночь, обещала в случае благополучного исхода посвятить сына Богу, отдать в монахи.

— Пойми, — бормотал Филипп, — я…

— Понимаю, — спокойно и подчёркнуто жестко ответила я, высвобождаясь из его рук, — Бог плюс матерь равно святое в квадрате.

Встала, отряхнула юбку, перекинула волосы за спину и, не оглядываясь, пошла к дому. Не по тропинке, а, как здесь говорили, напрямки через ельник.

Ветки хлестали меня по лицу, корни лезли из-под земли, хватали за ноги. Я ничего не замечала, и не плакала, лишь из последних сил сжимала зубы и старалась не дышать — так больно было в груди.

Ночью, вместе с рыданиями, меня раздирал истерический смех: зачем столько пялилась в идиотские сериалы? Вот сама и угодила в терновник, ха-ха-ха! Голым задом! А Филипп-то хорош: девственник, девственник, а как пёкся, чтобы я не забеременела! Ясно теперь почему, святоша!

Утром он явился проститься, но я не вышла, сказала, плохо спала, голова болит. Но передайте — счастливого ему пути и всего хорошего, с Богом! Запятая в моём пожелании проскользнула почти не замеченной.

Что дальше? Я вернулась в Москву и яростно набросилась на учёбу в попытке что-то доказать не то себе, не то Филиппу, не то Всевышнему. Закончила школу, поступила в один из новоявленных университетов, на первом курсе вышла замуж, на третьем развелась, получила диплом PR-менеджера и, не слишком понимая, кем, собственно, являюсь по профессии, устроилась в крупное рекламное агентство и работала там, неуклонно поднимаясь по служебной лестнице. Мне повезло: моя внешность и дерзкая, злая победоносность, рожденная на далёкой лесной тропинке, почти всё делали за меня.

Я стала счастливой обладательницей однокомнатной квартиры и личной секретарши, а также прозвища у подчиненных: Зада. Сокращение, и не от задницы, а от «Восставшей из ада» — что же, по-моему, почётно. Правда, впервые узнав, я удивилась: ведь вроде бы научилась обуздывать свой характер?… Меня по умолчанию считали роковой женщиной. Мужики и правда сходили по мне с ума, но пользовалась я ими гораздо реже, чем мнилось завистливым окружающим. О Филиппе я НЕвспоминала примерно триста пятнадцать миллионов пятьсот тридцать две тысячи восемьсот раз: столько, сколько секунд прошло с момента нашего расставания. Хотя, наверное, для чистоты отчётности отсюда следует вычесть время, потраченное на сон: во снах он являлся мне регулярно.