Юрий Слёзкин - Ольга Орг

Вспыхнул матовый свет электрической лампочки, звякнула цепочка, и в распахнутой двери Желтухин увидел Ольгу.

— Можно к вам?

— Пожалуйста…

Он не расспрашивал ее, не удивлялся, но по лицу понял, что она взволнована. Серые глаза его ласково смотрели на нее.

Он помог ей скинуть шубку и провел в кабинет, где горела только маленькая переносная лампа под зеленым абажуром у его кресла.

Матовым золотом блестели переплеты книг со стен и стекло рюмки с недопитой мадерой.

Он усадил Ольгу в кресло, а сам сел рядом на стул с любезным видом хозяина, встречающего званого гостя.

— Мои окна расписал мороз, должно быть, холодно на улице. Хотите выпить мадеры, чтобы согреться?

Нет, она отказалась от мадеры и сидела тихо, вся уйдя в глубину кресла, согретая уютом комнаты, слегка опьяненная запахом цветов.

Ей не хотелось говорить, и она чувствовала, что не нужно оправдываться за свой поздний визит перед этим добродушным человеком.

Все тише становилось на душе от полумрака, от теплоты, от мирно развернутой на столе книги.

— Хотите, я вам почитаю что-нибудь?

— Ах, да, да, пожалуйста… Вот эту книгу…

— Это Готье, французский поэт, вы понимаете по-французски?

— Нет, немного, но все равно, читайте…

Он открыл наудачу первое стихотворение и стал читать медленно, певуче:

«Adieu, puisqu’il le faut, adieu belle nuit blanche…» [8] {27}

Она не разбиралась в словах, слышала только их музыку, и от этого хотелось уйти как можно глубже в угол кресла, свернуться клубочком, как бывало в детстве, не шелохнуться и грезить.

Когда он замолк и посмотрел на нее сквозь свое золотое пенсне, она улыбнулась ему, как старому-старому другу и, протянув руки, удержала его большую, теплую ладонь.

— Какой вы славный. И как хорошо вы делаете, что ни о чем не спрашиваете меня. Я ворвалась к вам ночью, а вы посадили меня в кресло и читаете мне стихи… Это, может быть, даже смешно немножко, но это хорошо, право, хорошо… И хорошо то, что я для вас не женщина, а вы для меня не мужчина… С братом я не могла бы так говорить, как с вами… А вам я скажу… Мне было очень тяжело, я запуталась, а вот пришла к вам — и стало легче… Знаете, ведь я невеста.

— Невеста?

— Да, я выхожу замуж за хорошего, доброго человека, любящего меня… Он тоже нравится мне…

Она замолкла, выжидая, молчал и Желтухин, но по лицу его она догадалась, что он удивлен.

— Вам кажется странным… Да?..

— И да, и нет — я почти не знаю вас…

Тогда она стала говорить. Она передала ему все свои думы, все сомнения, передала ему все, что волновало ее так долго. Она рассказала ему про мать свою, отца, брата, про свою гимназическую жизнь, про подруг своих; она точно впервые сама себе открывала книгу своего прошлого и спешила перелистывать страницу за страницей. Она только молчала о нем, о том, чей портрет, быть может, хранился в этой комнате, чей голос еще недавно — как знать? — звучал здесь. Она не скрыла и своего падения, и смерти Васи. Она с ожесточением обнажала свою душу, ища чего-то и в себе, и в других, не находя и снова пытаясь найти.

Точно птица, бьющаяся о железные прутья клетки,— чем больнее, тем упорнее.

Ровно — не убывая, не разгораясь — разливала вокруг зеленоватый свет электрическая лампа; мирно лежала раскрытая книга с алмазными строками Готье; матовым золотом сверкала мадера в граненой рюмке; истомно дышали цветы, и вслед за шагами морозной ночи за окнами отсчитывали время золотые стрелки фарфоровых часов на камине.

Теперь говорил Желтухин, а Ольга молчала, с шелковой подушкой на коленях, с тонкими руками, вытянутыми на ней.

— Так, так… да, да… Все, что вы мне сейчас говорили, знакомо мне… Я не знал только, что уже пришел час, когда об этом заговорят дети… Конечно, это нужно было ожидать, иначе быть не могло. Мы в тупике, нужно как-нибудь иначе устраивать свою жизнь. Старое умерло, умерла сущность его; развалилась и его оболочка. Семьи у нас нет, нет даже сознания необходимости ее, несмотря ни на что… Не из-за чего страдать… Да, я понимаю вас… не из-за чего страдать… Еще ваша мать могла это, она не ломала себя, она покорялась неизбежному, она не понимала иначе любви, но разумного в семье ее уже не могло быть, логика ушла, остались одни лишь заветы. Заветы дороги лишь тем, кто вырос на них. Для вас они не нужны. Казалось бы, как легко жить — нет долга, нет обязанностей, освященных традициями семьи, общественным мнением, все дозволено, лишь бы дать женщине ту же возможность существования, что и мужчине… И вот пришло самое страшное… Как уберечь любовь, как любить?.. Раньше были оправдания пошлости — семья, брак — теперь нет оправдания, нет прощения убивающим любовь, забывающим душу. Все можно и ничего нельзя… Напрасно радовались, напрасно упивались вином… Мы стали банкротами… Нет ничего, что с нас не взыщется. Свободная любовь — как по́шло звучит теперь это… Увы, мы не звери, и горько похмелье страсти… Бедная девочка — вы не единственная, но как тяжело вам!.. Что посоветовать? Чему научить?.. Я бы сказал: не любите, живите для себя… Но вы молоды, красивы, вам нужно жить, и каждый раз ваша страсть будет вам мукой, новой болью… А выйдя замуж, вы замучите мужа, замучите себя, исковеркаете своих детей… Дети… Как больно это, но мы, русские, меньше других народов любим своих детей… Меньше всего мы думаем о них — они растут у нас, как сорная трава при дороге, поэтому и горько нам, русским, и мечемся мы, и строим свою жизнь с первого шага каждый по-своему. Поэтому больнее бьет нас жизнь по открытым ранам. Сколько сил уходит на это…

Желтухин снова подошел к Ольге и взял ее руки.

— Простите меня, я зафилософствовался… проклятая привычка… А вы сидите тут и слушаете меня… и лицо у вас такое тихое, точно наяву вы видите сны…

— Нет, я думаю о той «незнакомке» на выставке — она тоже такая…

— Но ведь это — вы… Художник лучше понял вас, чем я…

И вдруг, сконфузясь и робея, он спросил:

— Скажите, вы ведь любите кого-нибудь, не жениха вашего, а другого…

Точно ожидая этот вопрос, Ольга ответила:

— Да, я люблю вашего друга…

Она впервые громко произнесла свою тайну, и такими странными показались ей эти слова. Точно впервые она навсегда закрепляла за собою право говорить это. И сидела с широко открытыми глазами, отражающими холодный свет лампы, с усталым-усталым лицом, с руками, беспомощно кинутыми на подушку.

Желтухин растерянно повторял за нею:

— Моего друга… кого же?

И сейчас же, точно озаренный какою-то мыслью, почти крикнул:

— Художника? Но почему же вы ни разу не спросили о нем? Точно бежали его? Нет, не то… конечно, конечно… Боже мой, как жестока любовь… Но все же зачем так себя мучить?.. Если бы я знал — ведь он сегодня еще был у меня… Мы говорили с ним о его картине, говорили о вас…