Шарль Нодье - Живописец из Зальцбурга

Припоминая слова баллады, я вдруг поймал себя на том, что громко и гневно повторяю это заклинание, — и в ужасе убежал прочь, ибо испугался, как бы небо не услыхало меня.

Неподалеку от Зальцбурга расположена деревушка, отчетливо и красиво вырисовывающаяся на склоне горы. Несколько ручейков, сбегающих со скал, соединяются здесь вместе и пониже ограды церковного дома образуют речушку, которая прорезает долину широкой серебряной бороздой и вьется все дальше, неся свои воды большой реке. В лепете струй, в далеком рокоте волн и дрожании тополей, потревоженных ветром, есть некая неизъяснимая, сладчайшая гармония, и душа невольно наполняется каким-то томлением, каким-то радостным волнением, которое хотелось бы продлить навечно.

Но картина эта никогда не бывает так невыразимо прекрасна, как в тот час, когда небо, расцветающее зарей, улыбается навстречу рождающемуся дню, когда белый влажный туман плывет над ложбиной и шпиль колокольни начинают золотить первые лучи солнца.

Сегодня я гулял как раз в этих местах, погруженный в свои — менее мрачные, чем обычно, — размышления, как вдруг донесшийся издалека мерный, грустный погребальный звон отвлек меня от мыслей о прошлом. Я бросил взгляд по направлению к городу и на повороте дороги увидел погребальную процессию, которая медленно двигалась под тихие звуки молитв. Четверо мужчин открывали грустное шествие: они несли гроб, покрытый широким покровом. Четыре молодые девушки в белых одеждах, с распущенными волосами, шли по обе его стороны; глаза их были красны от слез, груди вздымались от рыданий; каждая из них держалась рукой за угол траурного покрывала. За гробом толпой шли женщины, дети, старики — все они были исполнены глубокой печали, но печали безмолвной и покорной; и я подумал, глядя на них, что у несчастного, которого провожали в последний путь, как видно, нет здесь родных, ибо горе, подсказываемое голосом крови, проявляется иначе. Я позабыл сказать, что полотно, покрывавшее гроб, было совершенно белым, а на нем лежал небольшой венок из тех цветов, которые обычно возлагают на чело девственниц.

Когда процессия прошла, я увидел дряхлую женщину, на вид лет восьмидесяти, которая, отстав от других, шла на некотором от них расстоянии. Обратясь к ней, я спросил, кто же это покоится в гробу. «Увы, — рыдая, отвечала она мне, — вы не раз, конечно, слыхали о доброй нашей Корделии… Такая еще юная, она была родной матерью для бедных и наставницей для мудрых. Вот она-то и умерла вчера». Я сказал доброй старушке, что это имя мне незнакомо, потому что я уже несколько лет как в Зальцбурге чужой, и она поведала мне историю Корделии, пока я вел ее под руку, чтобы облегчить трудность пути:

«Корделия родилась в богатой семье, но была она такой скромницей и такой сострадательной к бедным, что никто и не вспомнил бы о ее богатстве, ежели бы не добрые ее дела. Мать Корделии гордилась своей дочкой; все отцы ставили ее в пример своим детям, бедняки благословляли ее имя, и сама зависть умолкала, заслышав его. Ибо все любили ее — такой уж она была кроткой и доброй, бедная наша Корделия. Да, не иначе как ангелы позавидовали ей, если бог пожелал послать ей такие испытания… Давно уже мать ее заметила, что дочку снедает какая-то тайная печаль, и все старалась проникнуть в тайну ее сердца. „Что с тобой, моя Корделия?“ — бывало, спросит она ее, а Корделия только прижмется к ее груди и тяжело вздохнет. „Может быть, ты любишь кого-нибудь?“ — однажды спросила ее мать.

Корделия ничего не ответила, потому что в этом и была ее тайна, которую она не смела открыть и боялась скрывать. А между тем ей нечего было краснеть за свой выбор: ведь Вильгельм — славный парень; но она боялась, что ей не позволят выйти за него, потому что он беден. Вот она никому и не открывала причины своих страданий, хотя с каждым днем они становились все сильней. В конце концов она тяжело заболела, впала в беспамятство, а в бреду все звала Вильгельма. Как только лихорадка отпускала ее и Корделия приходила в себя, мать садилась подле и снова спрашивала, что с ней. И однажды она все ж таки призналась в своей любви; случилось это, когда ей сказали, что в бреду она выдала свою тайну. Тут родители стали держать совет и порешили отдать ее за Вильгельма, раз уж он так мил ее сердцу. Чтобы сообщить ей об этом решении, была выбрана минута, когда она чувствовала себя получше. Родители надеялись, что этот столь желанный ей союз принесет полное исцеление, а потому сразу уж назначили и день венчания — ее должны были венчать вчера, вот в этот самый час, в небольшой часовне, что рядом с их домом. И вчера как раз Корделии минуло семнадцать лет… Она встала с постели, оделась и отправилась в часовню, поддерживаемая с одной стороны матерью, которая уже совершенно успокоилась, а с другой — Вильгельмом — тот себя не помнил от счастья. А подружки — вот эти самые, что и сейчас еще окружают ее, — шли с ней рядом. И все говорили, завидев ее: „Посмотрите-ка на Корделию! Она побледнела, но все такая же красавица!“ Да и в самом деле — в лице ее было столько благородства, столько прелести и чистоты… Но в ту минуту, когда они уже стояли у алтаря, Корделия вдруг приникла к Вильгельму и прошептала: „Мне дурно“. Ее тут же отвели домой; но недуг уже успел подточить последние ее силы. Вскоре после полудня глаза ее вдруг потускнели и стали угасать. Она с нежностью устремила их на своего супруга, на мать, потом вздохнула и улыбнулась. Затем она отвернула от них лицо и больше уже не двигалась. Испуганный Вильгельм взял ее за руку — рука была холодная. Корделия умерла…»