Александр Дюма-сын - Роман женщины

— Доктор! И сами-то вы, кажется, прихварываете? Предупреждаю вас, я не возьмусь вас пользовать.

— Не беспокойтесь, если бы суждено было умирать от моей болезни, то меня уже давно бы не было на свете.

Они вошли в гостиную; барон приподнялся, как будто желая пойти им навстречу; но на просьбу графа не беспокоиться он снова уселся. Мари подошла к отцу и поцеловала его.

— Ты должна быть чрезвычайно утомлена сегодня, милое дитя, — сказал ей граф.

— Мы только и ждали вас, — отвечала она, — чтобы попросить позволения уйти в свои комнаты.

— Сию минуту; но прежде… ты знаешь, — продолжал граф тихо и целуя дочь, — мы не были сегодня в капелле, и потому ты должна вознаградить меня… садись же и сыграй мне что-нибудь.

— С охотой, но что же?

И она начала «Молитву Моисея». Мари исполнила ее с таким чувством, что, когда раздались одобрительные аплодисменты, она, растроганная сама, бросилась в объятия графа, утирая слезу, готовую упасть с ее ресниц. Эмануил тоже поддался впечатлению, которое ощущают все при исполнении этой пьесы, и, когда Мари подошла к нему, он поблагодарил ее с видимым волнением. Потом он посмотрел на нее с большим вниманием, которого до сих пор не обращал, ибо считал ее еще ребенком, но, увидев и судя по тому, как она понимает и чувствует музыку, он с этой минуты признал ее женщиною. Эмануил стал разбирать ее наружность, и этот анализ произвел на него до того благоприятное впечатление, что когда она выходила с Клементиной из гостиной, то Эмануил проводил ее взором, исполненным нежного удивления и, обращаясь к графу, сказал: «Какое прелестное дитя!»

— Вы любите музыку? — спросил граф.

— Да, особенно ту, которая заставляет плакать; слезы — это испарина души, которая никогда не вредит.

— В таком случае, завтра вам сыграет Мари то, что вы любите.

— О, решительно вы отличный доктор, и я не сомневаюсь более в своем выздоровлении.

— Я хочу обновить вашу душу, как обновляют кровь; я хочу заставить вас выплакать все горе, какое лежит на дне вашего сердца, покуда оно не будет так же чисто, как и в первый год вашей юности; Мари будет моим помощником.

— Вы берете ангела в союзники, как герои древности, — которые не могли вести борьбы без вмешательства богов или богинь; если б у меня была такая дочь. Боже мой!

— Женитесь.

— На ком?

— На первой девушке, которую встретите.

— Нужно знать еще, захочет ли она за меня выйти.

— Разве кто-нибудь откажется от такого человека, как вы?

— А если я буду любить мою жену?

— Это будет своего рода несчастье, но от которого сама же ваша супруга постарается вас избавить. Советуя вам жениться, я вовсе не убеждаю вас любить жену; вы дурно понимаете мои слова. Женитесь для того только, чтобы быть семьянином, иметь развлечение, детей и сверх всего… привычку.

— Вы правы, я подумаю об этом.

— Между прочим, я вам предлагаю женитьбу, как последнее средство.

— Я так и думаю. Однако первая консультация вышла очень недурна, и я сохраню о ней самое приятное воспоминание; позвольте же расстаться с вами до завтра.

— Нет; вы останетесь у меня, ваша лошадь измучена, она в конюшне, и не следует ее более тревожить. Я уже распорядился, и вам отведена комната рядом с моею. Итак, вы у себя, следовательно, можете уйти, когда вам заблагорассудится.

— В таком случае, граф, я пользуюсь вашим снисхождением. Я не привык проводить дни подобным образом и потому чувствую необходимость успокоиться.

Эмануил поклонился графине, барону и вышел, сопровождаемый д’Ерми. Утром в 6 часов Эмануил оставил замок, куда, однако, вернулся к обеду. Граф протянул ему руку и сказал:

— Я жду вас.

Эмануил, поздоровавшись с графинею, последовал за графом.

— Куда вы ведете меня? — спросил он.

— Беспамятный… хочу доставить вам случай послушать вашу любимую музыку.

Они вошли в капеллу и скрылись за алтарем. Спустя несколько времени пришла Мари и, уверенная, что отец ее тут, начала играть и по временам присоединяла свой голос к заунывным звукам органа. Эмануил слушал ее, бессознательно устремив глаза на расстилавшийся спокойный пейзаж. Голос молодой девушки был до того мелодичен, что незаметно проникал в душу, как благоухание. Юный пэр оставался бы долго под влиянием немого восторга, если бы не был выведен из него воцарившейся тишиной; удивленный, как человек думавший, что был на небе и вдруг очутившийся на земле, он подошел с графом к Мари и со слезами на глазах поцеловал ей руку; д’Ерми поцеловал ее в лоб, покрывшийся внезапной краской при мысли, что игру ее слушали, кроме отца, посторонние.

С этого дня Эмануил сделался непременным членом дома графа; д’Ерми не мог, казалось, жить без него, так что барону сделалось даже завидно. Предсказанное графом исцеление совершалось заметным образом, и хотя Эмануил был постоянно задумчив, но никогда уже не был грустен; да и задумчивость эта была скорее созерцанием. Он много трудился, но трудился с удовольствием. Такую перемену граф приписывал единственно своему влиянию, а между тем необыкновенная короткость отношений восстановилась между всем семейством д’Ерми и Эмануилом; так что барон начал даже бояться за любовь графини, которая, как женщина с веселым и беспечным характером, действительно была весьма любезна к гостю. Бедный барон переживал даже минуты, в которые он сильно раскаивался в знакомстве Эмануила с домом графа.

Однажды семейство графа решилось посетить Эмануила, чтоб отплатить ему разом за все визиты. Когда подъехал их экипаж к маленькому замку де Брион, Эмануил подал руку графине, прося ее осмотреть свое убежище. Клементина и Мари оставались в саду, любуясь наружным видом замка, изящная архитектура которого, с легкими башенками и статуями, казалась современною Карлу IX. Потом они присоединились к остальному обществу, которое нашли в зале первого этажа, отделанной в строгом и в то же время роскошном вкусе. Здесь внимание их приковали картины Делакруа и Декампа, двух знаменитых живописцев нашего времени. В одном углу залы виднелась растворенная дверь, ведущая в слабо освещенную и роскошно убранную комнату. Пока Клементина рассматривала вещи, наполнявшие залу, Мари подошла к двери, и, увлеченная любопытством, заглянула в эту комнату: в ней никого не было. Эта комната служила спальней Эмануила, но что поразило Мари и породило в ней желание войти в нее, так это не великолепные зеленые обои, покрывавшие ее стены, не резные оконницы, не резная дубовая мебель, но висевший над кроватью портрет женщины необыкновенной красоты. Мари приблизилась, сколько могла, к этому портрету и, разглядывая его, думала, кто бы могла быть эта женщина, которой портрет был предметом совершенно особенного благоговения. Она все еще смотрела на него, как вдруг услышала, что кто-то вошел в комнату. Сконфуженная, она повернулась к вошедшему.