Александр Дюма-сын - Роман женщины

И действительно, после завтрака старец взял Мари за руку, вывел из столовой и, посадив около себя, сказал ей:

— Дитя мое, вы оставляете этот дом, чтобы войти под кров родительский, вы оставляете эту жизнь — для новой жизни. На пороге вашего нового жилища, вы примите другие привычки и другие обязанности, вы вступаете в иной мир, пройти который, я полагаю, в вас достаточно твердости; не забывайте же, однако, светлых радостей вашего детства — они должны быть стражами вашего счастья. Молитесь Богу, молитесь о милосердии Его, чтобы в дни бедствий и несчастий он не отвратил лица своего от вас и чтобы дал силы вашему сердцу не изныть под гнетом отчаяний и сомнений. Почитайте Его, как своих родителей, и любите их, как Его, потому что они учат вас понимать Его благость. Это вы уразумеете еще лучше, когда сами сделаетесь супругою и матерью. Помните, что несчастье часто бывает не что иное, как испытание, и что за каждое из них Господь посылает вознаграждение. Помните, что вы обязаны послушанием вашим родителям и что основанием их воли служит любовь. Наконец, среди радостей, которые ожидают вас в семействе, среди обольщений неизвестного вам света, не забывайте тех, с которыми вы расстаетесь. Вспоминайте наши простые вечерние беседы, нашу скромную церковь, где вы приобщились впервые, и если когда-нибудь страдание посетит вас, если Бог пошлет вам печаль, возвратитесь сюда: ничто не утешает так, как святые воспоминания детства. Если я буду еще жив, я постараюсь облегчить вашу скорбь, утешить вас словом… если же меня не будет, то Бог, к престолу которого возносились ваши первые молитвы, услышит и те, с которыми вы к нему прибегнете. Теперь простимся, дитя мое, примите мои слова не как от священнослужителя, но как от друга, который покидает свет в ту минуту, как вы вступаете в него, и который, оглядывая спокойным взглядом прошедшее, может спасти вас от опасностей, существования которых не подозревают в ваши лета; прощайте же, дитя мое!

И, взяв белокурую головку девушки, старик поцеловал ее.

Мари утерла слезу и, приняв благословение, вошла в столовую, где ожидала ее Клементина.

Священник взял свою трость и шляпу и, сделав еще кой-какие наставления обеим подругам, сказал: «Ну прощайте же, дети мои», — и вышел.

Мари, став у окна, проводила взглядом старца, который, выходя, послал прощальный знак рукою и скрылся.

Несколько минут спустя ожидаемый экипаж остановился у пансиона. Мари вышла навстречу старой Марианне и бросилась в ее объятия.

— Здорова ли матушка? — были первые слова ее.

— Слава Богу, сударыня.

— Как! Ты называешь меня сударыней, — вскричала Мари, — разве ты уже не любишь меня более?

— О, вовсе нет; но вы так выросли…

— Так что же! называй меня всегда своей крошкой, как ты называла меня и тогда, когда бранила меня, — это заставит тебя забыть, что я выросла.

— Вы были и остались ангелом.

— Как?..

— Ты ангел, моя Машуточка! — сказала старуха со слезами на глазах.

— Куда мы едем? — спрашивала Мари.

— В Париж.

— Надолго?

— Дня на два, на три, не более.

— Прекрасно; кстати, ты знаешь, что я беру с собой одну из моих подруг?

— Барыня предупредила меня.

В это время человек, сопровождавший Марианну, отправился за вещами молодых девушек.

Мари и Клементина пошли проститься с г-жою Дюверне, которая, несмотря на привычку к подобного рода сценам, не могла удержать слез… и в этот счастливый день плакали все.

Когда наша героиня проходила к экипажу, все дети бежали за нею и кричали: «Прощайте, Мари».

— Прощайте, мои крошки, — отвечала она.

Потом Мари зашла к привратнику, сунула в его руку пять луидоров, он благодарил ее и, сняв шляпу, сказал:

— Желаю вам много, много счастья, сударыня.

Наконец, она обняла в последний раз г-жу Дюверне и уселась; дверцы кареты хлопнули, и она слышала только голос начальницы, приказывающей воспитанницам вернуться в сад, карета покатилась; Мари была в восторге: она ехала в свою, всегда так любимую ею семью; она вступала в свет. Мечты уже начинали наполнять ее воображение, и невольная улыбка, появляющаяся на губах молодой девушки, доказывала, что какая-то отрадная надежда теплилась в ее сердце. Мари заключала в себе все условия красоты, любви и наслаждений, она была до того хороша, что ангелы могли ей завидовать, женщины — казаться дурными в ее присутствии, мужчины — сойти с ума. При первом появлении в обществе она могла ослепить всех; все сияло вокруг нее и освещалось ею; ей оставалось только прикрыть надеждами сердце, как птицы прикрывают крылом свои головки, чтобы заснуть среди своих грез, — ей, у которой не было еще прошедшего и которая, следовательно, не боялась будущего.

Да и можно ли подчиниться страху или сомнению среди такой природы, какая окружала Мари: солнце сияло в полном блеске и рассыпало лучи свои на траву и на деревья; связанные снопы возвышались среди полей, как золотые пирамиды; небо было чисто, светло и так великолепно, что даже птицы умолкли, как бы прислушиваясь к этой таинственной гармонии.

Карета неслась среди этой благословенной страны, среди этих щедрот Творца, и разве можно было печалиться, когда, окруженная такою прелестью, Мари приближалась к счастью.

Между тем солнце начало опускаться; поля пустели; реже и реже наши путешественницы встречали запоздалых жнецов, вскоре показались звезды, и тишина воцарилась.

Карета остановилась перед лучшей гостиницей, какую только можно было встретить в тех местах, и хотя она была довольно плоха, но в возрасте наших путешественниц не обращают на это никакого внимания. Их накормили прескверным обедом, что им доставило немалое удовольствие, и, смеясь, они опять уселись в экипаж. Свежий ветер охладил жар дня, подруги закутались и скрылись в глубину кареты, которая снова понеслась тою же рысью. Около девяти часов они подъехали к заставе.

— Вот мы и в Париже, — сказала Клементина.

— Париж, — проговорила Мари, открывая глаза, — кто знает, что в нем ожидает меня, — продолжала она со вздохом и недоверчивостью.

— Душка, в Париже столько очарований для тех, кто вступает в него в твои годы, в почтовой карете, для того чтобы соединиться с любимыми существами.

Карета помчалась по набережной, достигла улицы Saint-Pères и остановилась; лакей отворил настежь ворота отеля; карета въехала во двор, и ворота заперлись снова.

Г-жа д’Ерми, услышав стук подъехавшего экипажа, вышла навстречу дочери; Мари обняла ее на первых ступенях лестницы, а выше — г-н д’Ерми простирал уже к ней свои объятия; потом Мари представила отцу и матери Клементину.

— Я очень рада, — сказала г-жа д’Ерми Клементине, — что вы приехали с нею, и благодарю вас за это.