Игорь Муромов - Знаменитые красавицы

По желанию императрицы «Послание» было издано на казенный счет в количестве 1200 экземпляров. И должно было продаваться в пользу автора, которому сверх того пожалован был перстень. Очевидцы рассказывают, что это стихотворение стало в провинции чем-то вроде официального гимна Александру, его читали в общественных собраниях перед бюстом государя, и когда доходили до строчек: «Прими ж, в виду небес, свободный наш обет», — все падали на колени.

Весной 1815 года Жуковский был представлен императрице Марии Федоровне, и вот как он сам описывал это свидание:

«Мундира у меня не было; кое-как накопил от добрых приятелей мундирную пару, и мы с Уваровым отправились в воскресенье во втором часу во дворец. Дожидались довольно долго, потому что были после обедни парадные аудиенции, а меня велено было представить ей в кабинете. Из большой залы, в которой мы стояли, двери прямо в этот кабинет. Вдруг они отворились — и вслед за этим нас приглашают. Тут вы воображаете, что я струсил, и что сердце у меня крепко заколыхалось — нимало! Желудок мой был в исправности, следовательно и душа в порядке. Проходим маленькую горницу. Уваров шел впереди, — входим в другую; перед дверями ширмы. Вдруг из-за ширм говорит Уварову женский голос: «Bonjour, Monsieur Ouvaroff». Это какая-нибудь придворная дама, — думал я; передо мною императрица. За нею, гораздо поодаль, у дверей, великие князья. Разумеется, началось приветствием. Я хотел было сказать: не умею изъяснить Вашему Величеству своей благодарности за ваши милости; но исполнил это на деле, а не на словах, потому что не успел ничего сказать, а отделался поклонами. Сначала было довольно трудно говорить, потому что Государыня говорили по-русски, не очень внятно и скоро, и я не все понимал. Уваров это заметил и сказал два слова по-французски же, и разговор пошел очень живо — о войне, о ее беспокойствах прошедших и о прошедших великих радостях. В этом разговоре для меня было много трогательного: мать говорила о сыне и с чувством: несколько раз навертывались у ней на глазах слезы. Разговор продолжался около часу. Наконец мы откланялись. «Мы еще с вами увидимся» — сказала она мне очень ласково».

Осенью того же года Жуковский был вызван в Петербург и оставлен при дворе в звании лектора при вдовствующей императрице, которая в Павловске любила видеть около себя кружок ученых и литераторов: тут нередко собирались во дворце или Розовом павильоне Карамзин и Крылов, Дмитриев, Нелединский, Гнедич, Шторх, Делунг, Виламов — и Жуковскому дано было почетное место между этими приближенными к императрице.

Однако не благорасположением к поэтам прославилась Мария Федоровна, гораздо значительнее ее заслуга в том, что благотворительность стала главным делом ее жизни. Недаром многие из этих учреждений до самой революции носили ее имя.

Вдовствующая императрица по положению должна была получать 200 000 рублей карманных денег, но Александр просил ее принять миллион. Из этого миллиона она тратила на свои прихоти и туалеты только 17 000. Все прочее раздавалось бедным, а прежде всего она составляла капитал на свои заведения. Великим князьям она имела привычку дарить по 10 000 рублей на именины, но в 1812 году приостановила на год свои подарки, сказав, что нужно помогать раненым и сиротам.

Из воспоминаний фрейлины Высочайшего двора Марии Мухановой о благотворительной деятельности Марии Федоровны и милосердном ее характере:

«Детей, воспитанных в ее заведениях, она никогда не покидала впоследствии, а во всю жизнь им помогала, входила во все подробности, до них касавшиеся, и была истинною матерью для всех. Никто из служивших ей не умирал во дворце иначе, как в ее присутствии. Она всех утешала до конца и всегда закрывала глаза умиравшим. Однажды сказали ей врачи, что жившая на Васильевском острове отставная ее камер-юнгфера страдает сильно от рака в груди, что можно было бы ее спасти, но она не соглашается на операцию иначе, как если во время производства ее будет находиться сама Императрица. «Ну что же, — сказала она, — если только от этого зависит ее выздоровление, то я исполню ее желание». Она поехала к ней и во все время операции держала ей голову.

Она входила в малейшие подробности по своим заведениям и не только следила за воспитанием детей, но и не забывала посылать им лакомства и доставлять всякие удовольствия. Один мальчик принужден был долго лежать в постели по болезни; она доставляла ему рисунки, карандаши и разные вещицы. Со всяким курьером ей доносили о состоянии его здоровья — она тогда была в Москве. При назначении почетных опекунов выбор был самый строгий: с каждым из них она переписывалась сама еженедельно, осведомлялась о воспитанниках и воспитанницах, о их поведении и здоровье и всегда давала мудрые человеколюбивые советы... Все было придумано нежным сердцем для пользы, радости и покоя всех от нее зависящих. Это было не сухое, безжизненное покровительство, но материнское попечение. Зато приезд ее в институт был настоящим праздником. Maman, maman, Mutterchen — слышалось отовсюду. Бывало, за большим обедом она приказывала снимать десерт и отсылать его в какой-нибудь институт по очереди. А как просила она в своем духовном завещании опекунов помнить, что первым основанием всех действий должно быть благодеяние!

Особым вниманием ее пользовались покинутые своими матерями младенцы. Однажды отец мой, всегда ее сопровождавший при посещениях ею заведений, выразил удивление, что она так нежно целовала маленькие члены этих несчастных, осматривала белье на кормилицах и прочее. «Ах! — отвечала она. — Все эти брошенные дети теперь мои и во мне должны находить попечение, которого они лишены».

В последние годы ее жизни Государь, найдя Обуховскую больницу умалишенных в самом жалком виде, просил императрицу Марию Федоровну принять ее под свое покровительство, что она и исполнила с радостью, и многие из помещенных там больных выздоровели благодаря кроткому с ними обхождению. Она вступала в их круг, давала целовать им свою руку, что немало пугало моего отца, и они называли ее «благодетельная мадам». Она придумала устроить для них загородный дом, где бы каждый имел свой садик. Все это изобретала сама, а мало заимствовала из теорий, хотя с интересом выслушивала и читала их».

Так, воспитанная на Руссо немецкая принцесса стала истинно русской сердобольной императрицей. И люди отвечали ей любовью и благодарностью. Когда она приехала в Ростов, то горожанки устилали своими шелковыми шалями тротуары, бросали их в грязь и просили императрицу-матушку ступать по ним.

Сравнивая ее портреты молодости и портрет, сделанный после кончины Павла, в траурном одеянии с вуалью, который она размножила и дарила всем подряд, могу сказать, что с возрастом Мария Федоровна стала более привлекательной. Горести наложили отпечаток на ее облик, но, видимо, то служение, которое она выбрала для себя, облагородило и придало особый колорит ее внешности.