Федерико Тоцци - Закрыв глаза

Он был прямодушен до фанатизма, но вряд ли кто-нибудь мог бы об этом догадаться. Он чувствовал, что его отношения с теми, с кем он дружил до отъезда во Флоренцию, полностью изменились. Ему хотелось просить у них прощения за то, что он не может больше быть им другом, но было стыдно за прежнюю откровенность и отсутствие самообладания. Новыми глазами смотрел он на свою податливость, которой все пользовались. Раньше в Сиене он набивался в друзья даже к отъявленным мошенникам и полным кретинам, считая их себе ровней. Он ощущал это своей обязанностью, так что даже винил себя, если шел гулять один и никого с собой не брал. Но после возвращения из Флоренции он добился того, что ни с кем из них не разговаривал и с желчной нервозностью мечтал больше никогда их не видеть!

Это был молодой человек, хотя и слабый, но с проблесками внутренней силы, пусть не всегда направленной в нужную сторону.

Много раз во сне он чувствовал, как должна была развиваться его душевная жизнь, и просыпался с чувством облегчения, будто некая высшая и непостижимая сущность подтвердила его правоту.

И с какой исступленной радостью ждал он дня встречи с той, что уже разбередила ему всю душу!

Он не знал, что именно он ей скажет, хотя в мечтах его слова сияли добротой. Порой он ловил себя на том, что придумывает бессмысленные слова, от которых замирали губы и вся душа! Опрометчивые слова, которых уже не взять назад — как ножи, всаженные со всей злости. Слова, которые изводят тебя вконец лихорадочным наслаждением — за ними идут безумные страхи, штормовые дни и дожди горячей и суше, чем заждавшаяся их иссохшая земля.

Порой ему хотелось быть убитым: может быть, даже Гизолой, которую он считал уже своей — восхитительным соблазном, вернувшимся из прошлого.

Топпа умер от старости. Февральским утром его нашли на гумне, под телегой. Был мороз, он примерз к кирпичам, и когда Карло ударил пса заступом, который взял, чтобы закопать его под оливой, живот загудел, как барабан, так что все засмеялись.

После кастрации характер у него испортился: когда он хотел, чтобы его оставили в покое, отходил сперва в сторону. Если не помогало — скалил зубы и огрызался. Был он беспородный, полметра в холке. Белая шерсть ближе к коже была желтоватой, на ухе — черное пятно, почему ему и дали такое имя — Топпа, заплатка.

Еще щенком, едва отнятым от матери, Доменико привязал его к скобе колодца. И батракам было приказано, если будет скулить, бить его ногами.

Позже он купил ему ошейник с латунными шипами, и его уже не снимали никогда — разве что на время стрижки.

Стоило Доменико проехать ворота Порта Камоллия, Топпа уже различал звон бубенцов его коня.

Выбегал на улицу и лаял. Когда же конь, подъехав поближе, показывался из-за поворота — начинал метаться туда-сюда по дороге. Люди шарахались, а не успевших увернуться детей Топпа сшибал с ног.

Поев, он носился по полям, повсюду оставляя свой след — прогалины в высокой пшенице виднелись потом издалека. Во время сева приходилось отгонять его камнями, потому что там, где он промчится размашистыми скачками, работу приходилось переделывать. Любил он спелый виноград, а еще больше — инжир.

Слушался он только Доменико и Джакко, а остальных просто побаивался — либо кусал, как однажды укусил Гизолу, когда она села на него верхом.

Никакой другой пес не мог с ним сладить, и не одного загрыз он до смерти, прокусив хребет. Двоих он разорвал за то, что похлебали супа из его миски.

Кошек, однако, терпел — если они не подходили близко. Но когда ложился погреться на солнышке, не выносил их на дух: лежал, приоткрыв один глаз, потом закрывал его и открывал другой. И вдруг взвивался с оглушительным лаем.

Даже щенком его не тянуло играть. С разными людьми он вел себя по-разному и никогда не ошибался. Пьетро, например, он бы слушать не стал, и никогда в жизни к нему не ластился.

Когда его зарывали, известив перед этим Рози, который вспомнил, что заплатил за пса всего две лиры, и распорядился снять и убрать ошейник, Джакко заплакал. Он тоже чувствовал себя старым и, глядя на труп скотинки, произнес:

— Вот и мы так же.

— Да уж срок ему пришел, — отвечал Энрике. — Чего старикам заживаться?

И подмигнул ухмылявшемуся Карло.

Но Джакко отшвырнул заступ и закричал:

— Я еще тебя похороню, заруби себе на носу! У этого несчастного пса и то сердце было добрее твоего!

— Я не тебя имел в виду.

— А кого тогда? Мозги у меня, может, уже и не те, но из ума еще не выжил…

Тут Карло пошел ругаться и бранить пса:

— Не мог еще пожить? И землю б не пришлось ковырять, и разговора бы этого не было. Не хватало еще из-за всякой дохлятины ссориться.

Он делал вид, что злится, но в душе был доволен, что Джакко весь побелел, а он здесь ни при чем. Джакко смотрел на пса и следил, чтобы никто на него не наступил — по небрежности или со злости.

Маза пришла посмотреть, как его закапывают, и встала чуть поодаль — она была взволнована, но при этом жевала без остановки. Когда все было кончено, она стукнула себя кулаком по брюху и заявила:

— Еще хоть кусочек — и кишки завернутся.

Джакко поднял голову и смерил ее взглядом:

— То-то я посмеюсь! Шла бы делом занялась. Будешь жрать, пока не лопнешь! Зла на тебя не хватает, понятно?

Маза спрятала хлеб в карман и сказала:

— Ну ты и брюзга! Господь все слышит!

Вздохнула и, вышагивая впереди всех, добавила про себя:

— Дай, Господи, терпения!

Она не знала, что сказали мужу.

О том, чтобы отослать Гизолу из Поджо-а-Мели, благоразумно позаботился Доменико: глядя на небезупречное ее поведение, он опасался неприятностей.

Она перебралась в Поджо-а-Мели, когда ей было двенадцать, и вернулась в Радду в семнадцать.

С прочими родственниками она была едва знакома и за все это время ни разу не видалась с двумя своими сестрами, которые, живя с ней врозь, никакой любви к ней не питали, но пришли к дилижансу ее встретить — в новых туфлях и праздничных платках.

Она привезла им в подарок два дешевых колечка под золото. Они поцеловали ее и потом обе не знали, что делать. Не могли решить, следует ли Гизоле идти посередке, и на ходу без конца менялись местами. В конце концов, младшая пошла сзади, а когда Гизола ее окликнула, отошла к краю дороги и шагала по поросшей травой обочине. И стоило Гизоле на нее взглянуть — тут же опускала голову и отводила взгляд. Старшая сестра тоже говорила мало и, в сущности, вообще не сказала ни слова.

Дойдя до дома, где ждали ее родители, Гизола расплакалась. Но потом был праздничный обед, за которым съели жаркое из кролика и двух зажаренных на сковородке кур — совсем еще не старых, с жирными, наполненными яичниками. Хлеб был свежий, утрешний.