Федерико Тоцци - Закрыв глаза

И засмеялся, но смех перешел в бормотание. Гизола взглянула на него, позабавленная: ей поправилось, что он выдумал небылицу, чтобы сказать правду.

— Знаю, знаю, — ответила она.

Но Пьетро не мог продолжать — и тут заметил, как изящен карман ее передника. Он выхватил оттуда платочек, кое-как подшитый голубой ниткой.

— Отдайте.

Пьетро отдал, испугавшись, что сделал глупость.

— Ты занозила палец?

То, что он смог заговорить, для него уже было немало.

— А вам-то что? Вы-то все равно не работаете. Без дела сидите, — ответила она в шутку, с наигранным высокомерием, но он принял ее слова всерьез:

— Гизола, если хочешь, я тебе помогу.

Она стала подшучивать, что, мол, он с таким делом не справится, а потом оттолкнула, заявив, что он не помогать пришел, а руки распускать.

Вдруг с поля вернулся Доменико.

Пьетро подхватил с земли ветку оливы и стал охаживать ей порог сарая — будто решил перебить муравьев, переползавших его вереницей.

Гизола отвернулась к стогу и, наклонившись, резкими, спорыми движениями принялась накладывать охапки сена. Она скоро наполнила корзину и приподняла, чтобы поставить ее на плечо, но сил у нее не хватало — казалось, локотки сейчас полезут из кожи.

Тогда Пьетро помог ей, пока отец не видит. Гизола, подлаживаясь под его движение, следила за Доменико пронзительными черными глазами — о края век впору было порезаться, как о болотную траву. Но Пьетро покраснел и задрожал, потому что, прежде чем сделать шаг, она взяла его за руку. Он был потрясен и, теряя рассудок от нежности, подумал: «Вот как должно быть!»

Доменико потрогал, хорошо ли затянута упряжь коня, и крикнул Пьетро:

— Выпряги его и разверни. Одеяло сложи и положи на сиденье.

Поворачиваться животное не хотело. Передок оглобель мешался и вставал поперек. Взгляд Топпы, вечно озлобленный, еще сильней стеснял и беспокоил.

— На себя тяни!

Но он выбился из сил. Ухватиться за узду не удавалось, пальцы попадали в удила, мокрые от злой, зеленоватой иены. И все-таки он старался, как мог, ведь где-то рядом была Гизола, которая уже, должно быть, вернулась из хлева. И дрожал все сильнее. Конские копыта сперва лишь слегка его задевали, а теперь топтали по ногам.

Тогда Доменико взял кнут и, подойдя к Пьетро, сунул ему под нос.

— Знаю, что ты надумал. Но я тебя научу работать.

Гизола подошла к двуколке и помогла ему, счистив сперва об угол колодца налипший на сабо навоз.

Доменико, все так же не выпуская кнута, отошел переговорить с Джакко, который слушал его, свесив руки и спрятав большие пальцы в кулаки. Вены бугрились под кожей, как длинные вялые дождевые черви под слоем грязи.

Пьетро не смел поднять глаз на Гизолу, ее взгляд теперь неотрывно следовал за ним. Ноги подгибались — его опять охватила слабость, от которой его болезненное смятение только усиливалось. Гизола снова ему помогла. Когда они снимали красное одеяло, которым был покрыт конь, их пальцы встретились. Укладывая одеяло на сиденье, они столкнулись костяшками. Обоим было больно, но хотелось смеяться.

Доменико поднялся в двуколку, покосился на Пьетро и опять закричал:

— Шевелись! Что у тебя на нижней губе? Вытри.

— Ничего, — испуганно ответил Пьетро.

И подумал, что, видно, от слов, которые он сказал Гизоле, остался след. Но тут же устыдился своей глупости. Сердце колотилось, словно рвалось из груди.

Батраки и Джакко попрощались с ними, сняв шляпы. Пьетро едва успел уголком губ подать знак Гизоле — но она внимательно слушала хозяина и лишь нахмурилась торопливо. Тогда Пьетро перевел взгляд на голову лошади, которая уже выкатывала двуколку со двора и, едва оказавшись на дороге, перешла на рысь.

Закатный свет, скорее красный, чем розовый, поднимался над Сиеной из-за гряды холмов. Но при виде кипарисов, стоявших где вереницей, а где кружком на вершине холма, Пьетро охватило горькое чувство, словно он откололся от чего-то неизмеримо огромною.

Доменико, когда правил двуколкой, всегда молчал — и на приветствия отвечал кивком. Знакомым девушкам он, однако, улыбался и, придержав коня, тыкал кнутом в середину передника. Пьетро, потупив глаза, отворачивался и краснел. Но внимание тут же переключалось на ноги лошади. Их ритмичный стук будто подстраивался под мелодии, звучавшие у него в голове.

Пьетро настолько забросил учебу, что к маю директор исключил его из школы.

Доменико вытащил из брюк ремень и всыпал ему — так сильно, что даже Анна расплакалась. Но наутро об этом уже не вспоминали.

— Это его злые люди сглазили, — объяснила Анна Ребекке.

Она каждый день читала святому особые молитвы, но серьезно поговорить с мужем ей так и не удалось — он всякий раз отвечал:

— Не сегодня.

Когда же она пыталась придержать его за рукав куртки, отрезал:

— Займись им сама. Еще и ты теперь…

На большее она не отваживалась — из страха, что муж отыграется на Пьетро. И под предлогом, что его довели, задаст ему трепку.

Даже поздно вечером — стоило ей завести разговор, он сжимал кулаки и вопил:

— Дай мне отдохнуть! Я спать хочу — с утра кручусь. И сама ложись…

Или перебивал:

— Ты сосчитала нынешнюю выручку? Прежде чем ложиться спать, надо было все сосчитать. Это важно.

Если она в свою очередь молчала, он отрывал ее голову от подушки:

— Отвечай!

Ждал немного, вызывая ее на ссору — а потом засыпал.

Как-то раз, когда они так спорили в трактире, Пьетро встрял с заявлением:

— Я буду учиться рисовать!

Писец нотариуса, закончивший к тому времени есть, покатился со смеху.

Пьетро долго смотрел на него, сбитый с толку снисходительным выражением его ласковых, самодовольных глаз.

Писец был белобрысый полный мужчина с лоснящимся и одутловатым багровым лицом и низким лбом. На нем был светлый костюм с золотой цепочкой. Он сказал Доменико со спокойной убежденностью:

— Не слушайте его. Пусть учится вашему ремеслу. Вы, трактирщики, деньги гребете лопатой.

Он намекал на выставленный счет, и все расхохотались.

По лицу Пьетро, с подбородка на лоб, поползли мурашки, и он воскликнул:

— А вам какое дело?

Писец достал из кожаного футляра янтарный мундштук с золотой окантовкой и вставил туда полсигары. Потом сказал:

— Сбегай-ка за спичками.

И бросил на стол сольдо.

Пьетро окинул взглядом комнату, покосился на отца: все на него пялились. Их глаза и лица жгли ему душу. Сердце колотилось.

— Ну так иди! — сказал Доменико.

Пьетро схватил монету и побежал в табачную лавку.

Тогда писец захохотал так, что лицо налилось кровью, закашлялся и с трудом выдохнул:

— Вот пусть всегда так слушается.

Анна с трудом выносила подобные сцены, но чтобы не потерять клиентов, сама в них не вмешивалась. Зато Доменико они только раззадоривали, и он чем дальше, тем больше убеждался в своей правоте.