Николай Семченко - Что движет солнце и светила (сборник)

Вот и в тот душный день, пропитанный испарениями асфальта, людским потом, ароматами терпких цветов. Роман не успел или не захотел изобразить, что его как-то мало трогает встречная компания, в которой шла и Надюстина. Она заметила его не сразу, но, заметив, посмотрела в глаза и улыбнулась долго и щедро. У него замерло сердце.

Надя, прощально махнув веселой компании рукой, вдруг подошла к нему и взяла его за руку. Он не сразу опомнился, он не отодвинул ее от себя, напротив, неловко, как-то неуверенно и робко погладил ее ладонь:

— Ну, здравствуй!

— Здравствуй!

Это была самая прекрасная ночь в его жизни. Они бродили по набережной, сидели на всех скамейках подряд, спускались в теплую темноту аллей, и говорили, и смеялись, и целовались, конечно, и не разнимали рук.

И когда хрипло вскрикнул ранний воробей, а вслед за ним, как по команде, гаркнул хор его сородичей, Надя спросила:

— Ты будешь меня помнить?

— Конечно!

— Я завтра уезжаю. Но дело даже и не в этом. Я никогда не смогу тебя забыть, но и остаться с тобой тоже не смогу. Я чувствую, знаю: любовь для тебя — это твое представление о ней, фантазии, желания и никогда, никогда мечта не станет явью. Потому что ты все время выдумываешь что-то новое, чего в жизни пока нет…

— Послушай, это ты что-то выдумываешь, — сказал он испуганно. Начиталась, наверное, каких-то умных романов…

— Нет, я это чувствую, — тихо ответила она. — Сердцем чувствую. Ты скучный, плохой, себе на уме, но такой опасный и прекрасный!

— Ну что ты! — шепнул он и закрыл ей рот ладонью, но Надя все-таки сумела освободиться и сказала:

— Ничего никогда не выдумывай. Но если даже и выдумаешь, то не принимай это за чистую правду, — и, помолчав, вздохнула: — Когда ты ни на кого не обращал внимания и говорил, что у тебя где-то далеко есть девушка, это, знаешь, вызывало желание проверить, не романтические ли это бредни.

— Но твои «проверки» были слишком жестоки…

— Извини. Я не понимала, как на самом деле сильно тебя любила. Хотела сделать тебе больно, так больно, чтобы ты не смог спокойно жить дальше. Но больно я сделала только себе…

Может, это было странно, очень странно, но через несколько дней он почувствовал смутное беспокойство, чего-то ему не хватало, как будто бы потерял нечто важное, но все было на месте. Роман понимал, что это связано с отъездом Нади. Навряд ли они когда-нибудь увидятся: он распределился на Чукотку, она уехала на Сахалин в шахтерский город, где жили ее родители.

Однажды, то ли перепив на ночь кофе, то ли по какой другой причине, он долго ворочался, пытался читать, закрывал глаза и считал слонов, но сон долго не шел. А когда Роман начал задремывать, вдруг отчетливо, необыкновенно ясно возникла картина: звезды вверху, звезды внизу, лунные блики, взметает серебристые фонтанчики рыба — плещется неподалеку от русалки, которая обвила руками пловца. У русалки было лицо Надюстины, а мужчина — чужой, незнакомый, и его глаза светились восторгом.

Роман очнулся, включил светильник и закурил. Он живо вспомнил тот давний случай на ночном озере, но никак 'не мог представить, тем более пережить ту сцену, привидевшуюся ему. Чтобы Надя была с другим? Да ни за что!

Он измучился от мыслей о том, что более удачливый мужчина сейчас, вот в сию минуту сжимает Надю в своих объятиях, и хотелось его убить, поразить молнией-, разверзнуть под ним землю, а заодно и Надю туда же сбросить — в темноту, в ничто, в тартарары! Но испугавшись этого дикого, необузданного желания, он вдруг преисполнился к ней нежности и тихой, собачьей покорности.

А Надя ему не звонила и не писала. Впрочем, она и не обещала этого делать. Но однажды у нее, видно, что-то случилось, может быть, непоправимо тяжелое, и она послала ему телеграмму: «ХОЧУ ПРИЕХАТЬ ТЕБЕ ТЧК НАДЮСТИНА ТАК»

Его удивило это «так» в конце. Наверное, телеграфисты, как всегда, что-то напутали, скорее всего, это означало точку — «ТЧК».

Стояла зима, беспросветно-темная: днем часа три света, а потом — ночь, и от этого его душа была в каком-то полусонном состоянии и ничего не хотелось. Он равнодушно прочитал текст, долго думал, что ответить, а потом написал, как думал: «Если хочешь, приезжай. Роман». Она не приехала. И на его письма не отвечала.

…Через два с половиной года Роман получил свой первый северный отпуск на всю, что называется, катушку: почти три месяца полной свободы и ничегонеделанья плюс оплачиваемый пролет на самолете до любого пункта бывшего СССР туда и обратно — были тогда у северян такие льготы.

Во Владивостоке одна из его бывших сокурсниц, лукаво улыбаясь, сообщила:

— А Надька-то Сибурова, знаешь, теперь москвичка! Поехала к своей тетке-старухе в гости, а та одинокая, больная, на ладан дышит. Оставайся, говорит, Надя, у меня, оформлю и квартиру, и сберкнижку, и дачу на тебя; если умру, все равно нажитое отойдет государству — нет у меня прямых наследников, пусть всё тебе останется. Только, мол, не бросай меня, поухаживай… Надька думала-думала да и согласилась. Недолго тетушка мучилась: через полгода преставилась, а все, что у нее было, досталось Надежде.

— Что-то тут не то, — усомнился Роман. — Москвичкой не так просто стать. Там куча всяких ограничений для варягов.

— Ну, они как-то вовремя сумели все документы выправить, да и квартира была не государственная, а кооперативная…

— А работу она нашла? — равнодушно спросил Роман.

— В библиотеке работает. И замуж вышла. Мужик у нее простой — слесарь. Дома все сам делает, и краны у него не капают, и обои классно наклеены, и мебель не разваливается. А зовут его Вася…

— Классика! — восхитился Роман. — Мечта женщины: слесарь Вася — золотые руки…

Сокурсница написала на листочке адрес Нади. Так, на всякий случай. Он сунул его в карман и вспомнил о нем только в Омске, где самолет делал обязательную остановку для дозаправки.

Сам не зная, зачем это делает. Роман подошел к окошечку телеграфистки, взял бланк и написал: «Надюстина, буду в Москве проездом. Очень хочу тебя увидеть». Указал, конечно, и номер рейса, и аэропорт прибытия. Все как положено. Подумав, приписал: «Встречать не обязательно. Буду у Большого театра завтра в 19.00». И подписался, усмехнувшись, так: «Матрена Усатый».

Он и сам не знал, зачем это сделал. А минут через пять, побродив по скучному залу, пропахшему тяжелым человеческим потом, жареными пирожками и Бог знает чем еще, Роман вернулся к телеграфистке и, может, попросил бы отдать ему нелепую депешу, но увидел: окошечко закрыто и на нем пришлепнута синей изолентой бумажка: «Технический перерыв — 20 минут».

И пока он тоскливо скучал, изучая прейскуранты на почтовые услуги и какую-то подобную же дребедень, тихий, с почти интимным пришептыванием, голос дикторши известил: