Николай Семченко - Что движет солнце и светила (сборник)

— Ха! — горланила она. — Нашли дуру! Ишь, бары какие! Да я и так возьму, что хочу. Право имею!

А право это заключалось в том, что Дуся, будучи школьницей, выезжала вместе со своим пионерским отрядом на закладку этого сада. И даже воткнула в землю десятка четыре каких-то саженцев.

И, как ни странно, именно Дуська убедила Любу: ничего нет стыдного в том, чтобы торговать на рынке тем, что тебе принадлежит.

Нет, никакого такого разговора у них не было. Просто Люба однажды послушала разглагольствования пустой бабёнки, поглядела на её незаштопанную юбчонку, да и подумала, что, пожалуй, гораздо позорней воровать чужое, да ещё и похваляться этим. К тому же, в больнице, где Люба работала буфетчицей, третий месяц задерживали зарплату, и хорошо, что хоть остатки хлеба можно было домой уносить, а так бы — зубы на полку, и всё тут!

Люба, позёвывая, прошлепала на кухню. Больше всего на свете она не любила утреннюю растопку печи. Надо выгрести золу, почистить поддувало, принести два ведра угля, а чтобы он лучше горел, положить в топку несколько березовых поленьев. Господи, сколько мороки-то!

На печном кожухе стояли валенки, рядом с ними лежала пара толстых шерстяных носков. Тут же сох «базарный коврик»: кусок трехслойного картона, обшитый серой дерюжкой. Люба кидала его под ноги и стояла на нём целый день.

Иснючка ещё лучше придумала: приспособилась упаковывать свои ревматичные ноги в мешки, сшитые из старого верблюжьего одеяла.

Поглядев на иснючкино ноу-хау, Люба надоумилась сделать портянки из теплоизоляционного материала, в который был упакован телевизор «Сони». Наденешь носки, сверху обмотаешь их «портянками» — и никакой мороз не страшен! А чтобы какая-нибудь лихоманка вроде гриппа не пристала, Люба обязательно пила чай. С вечера бросала в большой китайский термос две горсти сушеного шиповника, состругивала с лианы лимонника тонкие ленточки желтой, запашистой стружки и заливала всё это крутым кипятком. Утром Люба добавляла в настой чайную заварку и ложку-другую мёда.

Полуторалитрового термоса с этим чаем ей хватало на весь день. Ещё и соседок по торговому ряду угощала.

Иснючка, попробовав его в первый раз, ласково сощурила свои подслеповатые глазки:

— Любочка, скажи, как ты этот чай делаешь? Уж больно хорош…

— Секрет фирмы!

— Ну и толку-то с твоих секретов! — надулась Иснючка. — Умные люди давно бы их в ход пустили…

— А я вот подумаю-подумаю, да и открою свою чайную, — засмеялась Люба.

— Да пока документы на неё оформишь, рак на горе три раза свистнет, Иснючка наставительно подняла вверх указательный палец. — Я бы на твоём месте этот чай…

— Знаю, знаю! Ты бы на нём бизнес сделала! Пока никто ещё не догадался противопростудным чаем торговать…

— Ну и торговала бы! Глянь-ка, сколько народу день деньской мимо рынка прёт, да и дети, что на горках рядышком катаются, тоже наверняка хотят перекусить. Чай да пирожок — чем плохо, а?

— Ну и почему ты перестала носить сюда чай? Не шибко-то его и брали. Разве не так?

— Да, видно, дорого кажется: в городе за стакан рубль дают — не моргнут, а тут сразу прикидывают: «Ты чё, бабка, пачка хорошей заварки десять рубля стоит! Это ж сколько стаканов чая из неё получится!»

— И то правда: совесть надо иметь. Совсем уже рубль обесценили! И мы с тобой к этому ручки тоже приложили. Я вот иногда думаю, а почему на рынке все цены круглые: всё в рублях измеряется, и нет, скажем, такой цены, как один рубль двадцать копеек или, к примеру, один рубль тридцать три копейки обязательно всё округлим!

— Да кому ж охота с мелочью возиться? — простодушно возразила Иснючка. — Её даже нищие не уважают.

— А вот в Америке, сама читала, круглые цены не любят: там уважают, например, цифру девять, — сказала Люба. — И ценники выглядят так: четыре доллара девяносто девять копеек…

— Центов! — поправила Иснючка.

Не смотря на то, что порой прикидывалась полной невежей, она внимательно следила за курсом доллара. Злые языки утверждали, что эта скромная старушка хранила деньги исключительно в «зелененьких». При этом Иснючка терпеть не могла, когда кто-нибудь намекал на её пронырливость, и тут же начинала жаловаться:

— Да не хитрая я! Это жизнь такая пошла, чёрт её задери! Не будешь крутиться — пропадёшь…

Но Люба лишь хмыкала в ответ:

— Крутись — не крутись, а конец у всех один, только по-разному оформленный: над одними — мрамор да гранит, над другими — деревянный крест или жестяная звездочка…

— У-у, злючка! — понарошку взвывала Иснючка. — Да звезд-то уже не делают, теперя вместо них — орлы о двух головах. Вот те истинный крест! Сама видела…

Если бы не эти тары-бары-растобары, то скучно было бы стоять на рынке со своим товаром. Подзадоривая Иснючку, Люба знала, что и в неё саму в любой момент могут вонзиться остренькие стрелы язвительности и злокозненного остроумия. Уж в чём, в чём, а в этом поселковые бабы — большие доки. Иная такое отчебучит, что хоть стой, хоть падай и проси пощады, пока тебя ещё раз не ужалил бойкий язычок.

Чаще всего это случалось, когда две женщины ступали на тропу большой войны, и причина-то порой была пустяковая: залезла, допустим, курица-наседка с выводком цыплят на огород к соседке, распорхала грядку с только что посаженой рассадой, — и тут же гром проклятий, истошные крики, заковыристые да занозистые словечки, и такого о тебе навспоминают и незаслуженно припишут, что в самый раз добровольно отправиться на исправленье туда, куда сам Макар телят не гонял. А вослед тебе будут трубить громкие вражьи трубы, и развеваться неукротимые боевые знамёна, и от избытка чувств победительница примется не по барабану колотить, а по своим оголённым ягодицам. Но Иснючка, впрочем, предпочитала ни с кем по-крупному не ссориться, и даже неминуемую крутую разборку умудрялась заменить пусть и худым, но миром.

Подумав об этом, Люба громко рассмеялась:

— Да уж! Скандачка она ничего не делает, а если и опростоволосится, то так и крутится — вертится на задних лапках. Лиса! Ах ты, дьявол черномордый, чтоб тебе пусто было…

Последняя фраза уже относилась к Мейсону. Он по своему обыкновению разлёгся на шерстяном половике перед кухней, и Люба нечаянно наступила сиамскому красавцу на хвост.

Кот заверещал благим матом и метнулся под стул, на котором стояла большая кастрюля с квашеной капустой. И вот ведь, чертово отродье, задел чурку, которая подпирала сломанную ножку — стул покачнулся, кастрюля сдвинулась и, конечно, хлопнулась бы на пол, если бы Люба её не подхватила.

— Бездельник! Дармоед! Сыкун несчастный! — Люба с чувством выдала Мейсону эти определения, но тут же и пожалела его:

— Ладно, вылазь, остолоп несчастный. Я, слепошарая, сама виновата. Перепугала котика…