Николай Семченко - Что движет солнце и светила (сборник)

— Это мне виднее, какая она, — ответила Люба. — Девочка ещё неопытная, плохо в людях разбирается. Она, может, и знать не знает, что из себя эта курва Наташка представляет…

— Ну-ну, — Иснючка, дохнув в последний раз салом с чесноком, отошла и уже от своего мешка с семечками прокричала: Ты бы с ней, Люба, сама поговорила. Может, люди и вправду чего преувеличивают…

Люба, конечно, не смолчала и напрямую спросила дочь, правду ли говорят люди. Валечка в ответ расхохоталась, разнервничалась, запобрасывала лежавшие под рукой салфеточки и безделушки, раскричалась:

— Какое кому дело! Да, я хожу с Натахой! А с кем тут ещё ходить? Не с этой же козой Люськой Новосёловой! От неё все парни шарахаются, слишком, блин, умная!

— Зато порядочная девушка, — заметила Люба. — Никто о ней дурного слова не скажет. Да и дружили вы в школе…

— Курочка она нетоптанная! — распалялась Валечка. — Всё об умном да непонятном говорит, и слова по-человечески не скажет. Да с ней от скуки сдохнёшь!

— Но и эта поблядушка Наташка тебе в подружки не годится, — продолжала настаивать Люба. — Сама подумай, какая у неё слава! Её мать горючими слезами обливается. Ну что это за девка, которая никому не отказывает? Подруг надо выбирать!

— Знаешь, мать, я сама решу, с кем мне дружить, — неожиданно холодно сказала Валечка и, как-то нехорошо прищурившись, забарабанила костяшками пальцев по столу. — Я ведь в твою жизнь не лезу, не спрашиваю, зачем ты с Цыганом связалась…

— Я? С Цыганом? — опешила Люба. — И не связывалась я с ним вовсе. Он ко мне на рынке сам подошёл, спросил, не донимает ли Санька, пообещал разобраться с ним, если что не так…

— А чего ж Цыган к нам зачастил, а? Только чаи распивать, что ли? Ты это кому другому расскажи, только не мне, — рассмеялась Валечка. — Нашла себе хахаля на пятнадцать лет младше, а меня учит, с кем ходить или не ходить…

— Не на пятнадцать лет, а на тринадцать, — машинально поправила её Люба и тут же, спохватившись, прикрикнула: А тебе дела нет! Он не то, что ты думаешь…

— Ага! Ангелочек без яиц!

— Да как ты смеешь так с матерью говорить, — вскипела Люба. — Да вот я тебя сейчас…

— Попробуй только тронь, овца, — ухмыльнулась Валечка. — Не рада будешь.

— Мала ещё мать учить…

— И ты тоже не вмешивайся в мою жизнь, поняла?

Люба, расстроенная, ушла в спальню и, уткнувшись в подушку, долго не могла прийти в себя.

То, что Валечка сказала так грубо и безжалостно, было правдой. Она и сама не понимала, как случилось так, что Володя, перекинувшись с ней на рынке парой слов, однажды проводил её до дому, а потом пришёл вечерком в гости — с бутылкой хорошего красного вина, коробкой шоколадных конфет и кульком желтых бананов. Валечки, как всегда по вечерам, не было, и они вдвоём посидели на кухне, побалагурили, и Володя показался ей обходительным, веселым и неопасным человеком. На третий или четвертый раз их посиделки весьма бурно закончились на диване и, потом приводя его в порядок, Люба ничуть не жалела о том, что было.

Александр, узнав, что Цыган подружился с Любой, перестал приходить за вещами. А то ведь грозился забрать половину мебели, телевизор и «видик», который Любе пришлось спрятать в сарай и она очень переживала, что он там отсыреет или мыши, не дай Бог, перегрызут какие-нибудь проводки.

Этот «видик» Володя благополучно извлёк из-под старого тряпья и, обдув его, поставил на старое место рядом с телевизором. Как-то, явившись навеселе, он вынул из кармана кассету и весело подмигнул Любе:

— Ну что, старуха, посмотрим настоящее кино?

— Какая я тебе старуха? — обиделась прямолинейная Люба. — Если не нравлюсь, иди поищи молоденькую…

— Что за базар! — засмеялся Володя. — Нужны мне эти чухарки позорные! Ты лучше чувал расправь, будем кинуху глядеть…

— Что расправить? — переспросила Люба.

— Кровать!

Он поставил кассету. Переводчик гнусавым голосом объявил: «Фильм „Белый шоколад“, в ролях заняты…»

Сначала вроде ничего такого не было, показывали двоих мужчин, которые остановились в какой-то гостинице, потом они познакомились с тремя девицами. И тут началось такое, что Люба чуть со стыда не сгорела. Вроде мужики-то и не пьяные были, и даже вполне интеллигентные, не нахальники какие-нибудь, но что они, о Господи, вытворяли с теми девками — это ж в приличном обществе и не перескажешь.

— Ну? — шепнул Володя. — Что смотришь? Повторяй за ними…

— Да ты что, сдурел? Иди поищи себе какую-нибудь проститутку, отказалась Люба. Но он грубо толкнул её на диван и ничего больше не просил: всё делал так, как хотел.

А через несколько дней после разговора с дочкой о её дружбе с никчёмной Натахой Люба, спроворив в буфете все свои дела, решила пробежаться по магазинам. Набив полную сумку продуктов, взглянула на часы: до ужина ещё было далеко, можно и домой сбегать, оставить там сумку, чем потом тащиться из больницы как лошадь.

Открыв дверь, Люба сразу почувствовала что-то неладное. В нос ударил кисловатый винный запах, перемешанный с табаком и острым сыром.

Она заглянула на кухню. Стол был чист. Зато в большой комнате она увидела журнальный столик, на котором валялась бутылка, стояли яркие баночки из-под импортного пива, на тарелках лежали нарезанный сыр, ломти колбасы, конфеты. На диване, обнявшись, спали Володя и Валечка.

Люба, застонав, хотела наброситься на них, закричать, вытолкать обоих взашей на мороз, но что-то её остановило. Навряд ли между Валечкой и Володей что-то было. Ну, выпили. Ну, задремали. Дочка даже тёплую кофту не сняла, так и уснула. А она бедную Валечку чуть не приревновала, совсем голову потеряла!

Александр вернулся домой радостный и с порога выпалил:

— А меня пообещали взять сторожем в ларёк на дороге! В тот, что у заправки, где поворот на Хабаровск.

— Но, говорят, на такие ларьки постоянно рэкетиры наезжают: требуют плату, сторожей бьют, — сказала Лариса. — Приятного мало!

— Зато хоть что-то заработаю…

— И мы с тобой наконец-то поженимся?

— Пока нет денег на развод, сама знаешь.

— И только-то?

— Конечно.

Он солгал. Даже если бы ему выдали свидетельство о разводе, а в паспорт тиснули соответствующий штамп, он всё равно не перестал бы думать о Любе. Александр привык к ней, вся она была какая-то своя, родная, такая уютная, домашняя, бесхитростная, терпеливо сносившая все его загулы, пьянки и враньё. Но она не умела делать в постели то, что делала Лариса, и об умном не говорила, и никаких стихов наизусть не читала, и на гитаре не играла, да и вообще терпеть не могла громкую музыку, веселые компании и рюмочку-другую — просто так, для настроения; она с трудом переносила даже сам запах спиртного. Его тело стремилось к Ларисе, а душа — к Любе, и он, чувствуя это раздвоение, порой не находил себе места. И чтобы хоть как-то унять свою боль, принимался ходить по комнате: от окна — к двери, от двери к окну. Как маятник часов. И бездумное, отрешённое это хождение мало-помалу вытесняло из груди тоскливый комок непонятной грусти.