Николай Семченко - Что движет солнце и светила (сборник)

— Знаешь, брат, уж если ты без баб никак не можешь, то старайся хотя бы не ломать им жизнь, — сказал Олег, утирая рот после выпивки тыльной стороной ладони. — Они, конечно, суки, но среди них порой встречаются хорошие люди…

— Что-то я тебя не пойму: то ты против баб, то за них — горой…

— Против баб — да! — Олег поднял указательный палец. — Но есть ещё и настоящие жен… нет, не женщины, а дамы. Знаешь, чем они отличаются? Бабы, никого не стесняясь, перемоют косточки всем своим близким, перескажут самые невероятные сплетни и, выставляясь одна перед другой, будут пускать мужикам пыль в глаза: каждая — и умница, и красавица, и рукодельница, и кулинарка, и сама святость, хоть сразу на икону помещай! Но стоит посторонним удалиться, как они и мат загнут, и с облегчением пукнут, и почешут где хотят, тьфу! А настоящая дама никогда себе такого не позволит, и ей скучно о ком-то сплетничать, и когда она садится обедать в полном одиночестве, то обязательно красиво сервирует стол и уж, конечно, не хлебает суп прямо из кастрюльки. Ты понял?

— Понял, — ответил Александр, чтобы только Олег от него отвязался. Логику его размышлений он никак не мог уловить. Впрочем, когда два мужика общаются за бутылкой водки, их разговор бывает порой ещё экзотичней и непонятней.

— Врёшь, не понял! — Олег уронил голову на прилавок, служивший им столом, и тоскливо повторил: Ничего ты не понял…

— Объясни, что я не понял! — рассердился Александр. — Мечтая о прекрасной даме, принимаем за неё обыкновенную бабу — это, что ли, не понял?

— Во! — оживился Олег. — Почти правильно, старик! Но весь фокус ещё и в том, что русский мужик способен зачуханить самую прекрасную даму. И как это только нам удаётся?

— Да они сами зачухиваются!

— Нет, братан, ты не прав, — задумчиво и вполне трезво сказал Олег: была у него такая особенность — выпил, быстро захмелел, ещё выпил — и вроде как лучше соображать стал. — Помнишь, в десятом, что ли, классе мы проходили творчество Куприна? Учительница рассказывала что-то такое о его жизнелюбии, прочном и последовательном гуманизме, любви и сострадании к «маленькому» человеку, в общем, всю эту херню, которая есть в любом учебнике. Кажется, школьная программа не предусматривала чтение текстов Куприна, во всяком случае помню, что сам нашёл дома какой-то его роман и просто так, от нечего делать открыл где-то посередине…

— А, вспомнил! — обрадовался Александр. — Ты меня ещё потом донимал разными дурацкими вопросами. Например, таким: изменится ли любовь к женщине, если ты пойдёшь после неё в туалет и вдруг уловишь запах? Она, оказывается, какает и писает! А ещё тебя мучил вопрос, как можно изо дня в день много-много лет подряд любить человека, который чихает, кашляет, храпит, сморкается, а, может, даже и чавкает…

— Да! — воскликнул Олег. — Не помню, как назывался тот роман Куприна… А, не всё ли равно! В нем описывалась одна дама, которая испытывала брезгливый ужас при одной мысли о том, что два свободных человека — мужчина и женщина — могут жить вместе долго-долго, делясь едой и питьём, ванной и спальней, мыслями, снами, и вкусами, и отдыхом, развлечениями, и так далее, вплоть до шлёпанцев, зубной пасты и носового платка. И эта жизнь длится и длится, и куда-то теряется вся прелесть и оригинальность любви, и свежесть чувств, а восторг страсти становится обязательной принадлежностью супружества, иначе говоря: кончил, отвернулся и заснул.

— Что, классик прямо так и написал?

— Это я так пересказываю, чтоб тебе понятней было, — пояснил Олег и снова наполнил водкой стаканы. — Знаешь, старик, мне просто дурно стало. Как же так, думаю, была любовь — и нет её? Вместо радостного праздника утомительные, мутные будни. Что за ужас, когда один не любит, а другой вымаливает любовь, как назойливый попрошайка! И, веришь ли, уже тогда решил: в любви выдумывать ничего не надо, женщина — живой человек, и либо ты принимаешь её как она есть, со всеми её достоинствами и недостатками, либо уходишь в сторону, чтобы не мешать ей жить, — тут Олег заметил, что всё ещё держит стакан с водкой в руке. — А, старик, что это мы с тобой такие слабаки? Никак не можем допить последнюю бутылку… Расфилософствовались, едрёна вошь! Ну их, этих баб. С ними хорошо, а без них ещё лучше…

Понимая, что Олег, вылив в себя очередную порцию водки, снова на некоторое время может «отключиться», по крайней мере, потеряет логическую нить разговора, Александр тронул его за рукав:

— Погоди, — он смущённо кашлянул, — ты, значит, считаешь, что мужик должен либо любить бабу, либо использовать… До тех пор, пока не встретишь одну-единственную?

— А ты, старик, в душе остался таким же сентиментальным, каким был в школе, — заметил Олег. — Надо же! Об одной-единственной мечтаешь… Да откуда ты можешь знать: вот эта одна-единственная или вот эта, которую ты считал давалкой? А может, одна-единственная — это та, которую ты даже и не знаешь, как звать. Ехали, допустим, вместе в поезде, базарили о том — о сём, она смеялась, всякую ерунду говорила, угощала тебя жареными пирожками, а потом ты вышел на своей станции и увидел, как она машет тебе из окна, и когда поезд свернул за поворот, ты вдруг понял: это она! И, может, она станет тебе сниться, и ты будешь, сам не понимая зачем, приходить на станцию, ждать тот проходящий поезд…

— Красиво говоришь! — искренне восхитился Александр. — Будто наизусть роман читаешь…

— Э, старик! Да ты что? Я как закончил школу, веришь ли, хорошей книги в руки не брал, не то чтоб читал, — вздохнул Олег и снова поднял стакан. — В институте — учебники, конспекты, чертежи, потом — работа с утра до ночи, и газету-то не всегда развернёшь, а хорошие книги, знаешь, раньше продавали на всяких конференциях, слётах передовиков, ну и я их хватал — как все, ставил на полку: как-нибудь потом, мол, почитаю. А они теперь бывшей жёнушке остались… А, ерунда всё это! Давай, старик, выпьем за настоящую, а не книжную жизнь! Она и прекрасней, и страшней всех писательских выдумок…

Если бы кто-нибудь нечаянно услышал этот разговор, то наверняка бы подумал: не иначе, как беседуют люди интеллигентные и, может быть, даже утончённые, привыкшие размышлять о душе, жизни сердца и всякой прочей метафизике. Но такое умозаключение может сделать разве что человек, редко выпивавший в компании нормальных мужиков, далёких от всякой коммерции, мира искусств и тем более политики. Те, играющие на бирже, сцене, трибуне впрочем, где угодно, даже оставаясь наедине с собой, тем не менее не забывают, что кроме обычного театра существует ещё и театр одного актёра, и пусть нет зрителей — продолжают добросовестно исполнять свою роль. А некоторые даже специально ходят на всякие модные нынче психотренинги, чтобы, не дай Бог, невзначай не открыться, не засветиться со своими глубоко личными проблемами в компании себе подобных, ибо если забываешь натянуть на губы улыбку и держать её из последних сил, то к тебе уже относятся настороженно: озабоченность, хмурость, нервозность — признак того, что у человека не всё в порядке и, значит, дела с ним стоит вести осторожно, вдруг он на грани банкротства.