Николай Семченко - Что движет солнце и светила (сборник)

Знаю я эти её уловки. Ей хочется, чтобы я сидел рядом, плечо к плечу, за талию бы приобнимал и всё такое прочее. Она почему-то вообще не выносит одиночества.

— Что это ты пишешь и пишешь?

— Да так, составляю отчёт. На работе времени не хватает…

— Можно подумать, тебе сверхурочные заплатят. Сказал бы в конторе, что будешь работать дома…

— Неудобно!

— Опять я буду засыпать одна…

— Ничего, скоро приду. А пока не мешай, пожалуйста.

Ах, милая женушка, знала бы ты, что именно не даёт мне покоя! Понимаешь, я не могу забыть Лизу. Прикасаясь ко мне, она будто бы проникала вглубь меня, понимая сущность мужской натуры. Для неё было мало наслаждаться моим телом, потому что оно было ей необходимо ещё и для того, чтобы понять источник того благоговения и трепета, которое обычно охватывает людей в редкие минуты счастья.

И вот её нет. И не будет. Она пошла дальше. А я остался.

Божий одуванчик наговорила мне какую-то чушь. Я точно узнал: операцию по перемене пола делают в несколько приёмов. Причём, вернуться к себе первоначальному уже невозможно: навсегда становишься женщиной или мужчиной обратного хода нет.

А Дима, кто он? Кажется, и в самом деле её родной брат. Но это мне уже всё равно. Ничего выяснять больше не стану.

Иду, иду, дорогая! Подожди ещё минутку. А то я никогда не доведу эти записи до конца.

Когда меня познакомили с Зиной, я с облегчением узнал: она недавно развелась, её родители живут в этом городе уже тридцать два года, и старая её учительница при встрече на улице непременно что-нибудь ностальгически вспоминает. Свидетельство о рождении и другие документы я изучал с таким пристрастием, будто подозревал, что насквозь фальшивые. Но всё, слава Богу, оказалось в порядке. Кроме одного: Зинуля не сможет стать матерью. На её лечение мы уже потратили целое состояние, у кого она только не побывала экстрасенсы, профессора, бабки-травницы и даже нанайский шаман пока ничем не смогли помочь.

Вот она снова вернулась из очередного путешествия к какому-то знаменитому целителю. Вся будто светится изнутри.

— Уже первый час ночи, дорогой.

— Иду, иду!

Уже засыпая, на границе сна и яви, я почувствовал этот дивный, волнующий аромат. Господи, как же мог забыть, что наш кактус сегодня должен расцвести!

Зинуля, разбуженная моим восторженным воркованьем над прекрасным золотистым цветком, соскочила с постели, полезла на антресоли и достала «Конику»:

— Сфотографируемся на память! Сначала ты с кактусом, потом я. Он так редко цветёт. Следующий раз будет нескоро. Внимание! Птичка вылетает…

Зина засмеялась. И я тоже засмеялся. И смеясь, вдруг подумал, что никогда не видел детских фотографий своей жены. Интересно, почему родители никогда её не фотографировали?

И я смеялся, смеялся, смеялся, просто захлёбывался смехом.

Завтра я, как обычно, проснусь от противного методичного попискиванья китайского будильника, и нехотя сброшу с себя одеяло из синтепона, и, воткнув ноги в шлёпанцы, с полузакрытыми глазами побреду в ванную из крошки, прессованной под мрамор, и после бритья-умыванья вставлю контактные линзы, чтобы тут же отчётливо увидеть в зеркале улыбку, заранее приготовленную на весь день. Она не должна сходить с лица, не смотря ни на что! Потом завтрак: ломоть хлеба из отрубей, намазанный обезжиренным маслом, американский кофе без кофеина, немного джема из непонятных фруктов с заменителем сахара, чуть-чуть соевого мяса с размороженным хрустящим картофелем. А что вы хотите? Эти эрзацы хоть как-то помогают держать вес в норме.

Надев немнущиеся брюки из вискосы и натянув как бы шерстяной свитер, потрескивающий от статического электричества, я подведу свои часы «Сэйко», собранные в Малайзии, надвину на лоб итальянскую шляпу гонконгского производства и захлопну за собой дверь. Кажется, она сделана всё-таки из настоящего отечественного железа, но зато покрашена какой-то странной краской, о которую пачкаешься как об мел. Подделка, конечно. И в окружающем нас мире полно подделок. Мало осталось подлинных вещей, чувств, мыслей и настоящих людей.

А цветок кактуса, такой живой и настоящий, завтра уже засохнет. И волшебный, острый и тревожный его аромат сменится запахом протухшего дешевого минтая.

И я смеялся, смеялся…

А почему — вам этого не понять!

А он пришел и не отряхнул снег — опять останется лужа, от которой в прихожей запахнет мокрым войлоком и едким «Футоном», но ему-то что? Своих запахов не ощущает, привык к ним. Изогнул правую ногу кренделем расшнуровывает ботинок и щурится от яркой лампочки, поводит остреньким, своим носом: «О, божественный аромат! Ванильный кекс, не иначе?»

Киваю: точно, угадал! И затылком, спиной, всем своим существом чувствую тяжелый взгляд Ларисы — буравит меня, ввинчивается дрелью, и я осторожно, будто майку поправляю, завожу ладонь назад и молю всех святых, чтобы жена не обожгла глазами кисть руки. Но она умудряется-таки просверлить дырочку под лопаткой (интересно, почему не задымилась ткань и не пахнет паленым?) и смотрит в этот глазок на раскрасневшееся с мороза лицо Буратины и, может быть, различает на его лбу бисеринки растаявших снежинок. «За три километра своим противным носом чуешь стряпню, и опять заливай чайник, и кипяти его, и обязательно — свежую заварку из цейлонского чая, а то как же, иного не понимает, только и бубнит над чашкой; прекрасно, прекрасно, вот еще бы лепестков жасмина добавить — сказка, миф, восторг! Ах, чтоб ты провалился!»

Я чувствую Ларисины мысли, вот именно: чувствую, а не слышу и тем более не догадываюсь о них — они, мысли, словно сочатся, проникают в меня по невидимому мыслепроводу, и боюсь: их тонкие иголки воткнутся в лоб Буратины, и он обиженно моргнет и вскинет тонкую, узкую ладонь к вискам, судорожно будет потирать их желтыми, прокуренными пальцами и тихонько оправдываться: «Лариса я на пять минуток! Шел мимо, у вас свет горит, думаю: не помешаю?» И жена неловко изобразит улыбку, и кашлянет, и полезет в холодильник доставать его любимое смородиновое варенье, и будет говорить, что как же, мол, скучали, ты ничего такого не думай, мы хотели, чтобы кто-нибудь к нам зашел, потому как в этой глухомани только и развлечений — разговоры, ты же знаешь!

Левой рукой дотрагиваюсь до дырочки под правым плечом и накрепко замуровываю ее ладонью. В пальцы тут же вонзаются колючие иголки. Буратина даже и не подозревает, что по его милости перекатываю уже целого ежа, и он, зловредный, того в гляди фыркнет, сорвется с указательного пальца и, топоча лапками, ринется на Буратину.

Лариса сидит на кухне, с ее табурета хорошо просматривается прихожая, и, если бы я не загораживал гостя, он уже давно бы вскинул ладони к вискам и, поджимая разутую, ногу, залепетал бы про пять минут и про свет в окне, где опять не спят — не от свеч, не от ламп темнота зажглась: от бессонных глаз. И жена растянула бы улыбку, в уголках губ замерцает ехидство, и знаю, знаю! — она мысленно ответит строкой Беллы Ахмадулиной: «За Мандельштама и Марину я отогреюсь и поем!». Не любит Лариса Буратину с его способностью появляться как-то не вовремя и внезапно, и обязательно замерзшим, неухоженным, в этих страхолюдных войлочных ботинках, шнурки которых вздулись бугорками узлов.