Ален Боттон - Опыты любви

— Ясно, а эта ровная сторона?

— Где?

— На северо-востоке амебы.

— Знаешь, я никогда не могла различать стороны света. Впрочем, кажется, я догадалась. Ты ведь не все понимаешь во мне, верно? Вот я и постаралась сделать рисунок более правдивым. Прямая линия — те стороны моего характера, которых ты не понимаешь: или у тебя на них не хватает времени, или мозгов.

— М-да.

— Господи, не делай такое лицо, как будто тебе все равно, что будет, если вместо этой прямой появятся щупальца! И если серьезно, не расстраивайся: будь я такой счастливой амебой, я не тратила бы здесь время.

18. Что Хлоя имела в виду, вот так спрямляя сторону своей амебы? Только одно: я не в состоянии полностью понимать ее. Ничего удивительного, однако напоминание о границах восприимчивости не было излишним. Что сводило на нет мои усилия? То обстоятельство, что понимание мною ее не могло происходить иначе как через или в связи с уже имевшимися у меня представлениями о человеческой природе. Мое понимание было лишь преломлением того, что я привык ждать от других, в моем знании ее неизбежно сказался весь мой предшествующий опыт жизни в обществе. Как европеец, попавший в Скалистые горы, оглядывая незнакомый ландшафт, говорит себе: «Очень похоже на Швейцарию», так и я мог толковать источник очередного подавленного настроения Хлои, только подумав про себя: «Это происходит потому, что она чувствует то-то и то-то, как моя сестра тогда-то и тогда-то». Стараясь постичь ее, я мобилизовал все свои знания, полученные в общении как с женщинами, так и с мужчинами. Было задействовано все мое субъективное и потому искаженное понимание человеческой природы, зависящее от моих собственных физиологических особенностей, сословия, страны и душевного устройства.

19. Взгляд влюбленного можно сравнить с шампуром, на который вперемешку с овощами нанизаны кусочки мяса. Учитывая сложность нашей натуры, всякий влюбленный выхватывает одни элементы и оставляет без внимания другие. Например, мой взгляд остановился (или был восхищен, или проник в, или был привлечен) на Хлоиных:

— иронии — цвете глаз — щели между двумя передними зубами — интеллекте — таланте печь хлеб — ее отношениях с матерью — страхе перед обществом — любви к Бетховену — ненависти к безделью — пристрастии к ромашковому чаю — протесте против снобизма — любви к шерстяной одежде — клаустрофобии — требовании абсолютной честности…

Но это не была вся Хлоя. Если взять другой шампур, а вместо меня — другого влюбленного, возможно, осталось бы время для ее:

— предпочтения здоровой пищи — щиколоток — любви к открытым рынкам — математических способностей — отношений с братом — слабости к ночным клубам — мыслей о Боге — энтузиазма по отношению к рису — Дега — катания на лыжах — продолжительных загородных прогулок — возражений против музыки в машине — вкуса к викторианскому стилю в архитектуре…

20. Хотя мой интерес к особенностям Хлоиного характера был осознанным, тем не менее неизбежно возникали моменты больших упрощений, участки, понять которые я был просто не в состоянии — из-за нехватки восприимчивости или зрелости. Я был виновен в самом естественном, но и самом грубом упрощении из всех, а именно в том, что участвовал в Хлоиной жизни как посторонний, воображая себе ее внутреннюю жизнь, но никогда прямо ее не переживая. Нас разделяла пропасть между «я» и «ты», между «я» и «не-я». Мы могли быть сколько угодно близки, но в конечном итоге Хлоя была другим человеком со всей вытекающей отсюда загадочностью и разделявшим нас расстоянием (неизбежная дистанция, нашедшая воплощение в мысли, что каждый умирает в одиночку…).

21. Мы стремимся к любви без прямых границ и прямых линий, — любви, в которой мы не претерпеваем сокращений. Мы болезненно-упрямо сопротивляемся классификации нас другими людьми, когда другие люди приклеивают на нас ярлыки (мужчина, женщина, богатый, бедный, еврей, католик и так далее). Наш протест вызывает не столько то, что эти ярлыки несправедливы, сколько то, что они не удовлетворяют нашему чувству собственной исключительности. Для себя самих мы всегда вне классификации. Наедине с собой каждый всегда просто «я», мы скользим между уровнями с наклеенными ярлыками без труда и смущения, которого бы ожидали от нас другие. Однажды, слушая, как Хлоя говорит о «парне, с которым я встречалась несколько лет назад», я вдруг опечалился при мысли, что спустя пару лет (другой мужчина будет сидеть напротив нее над салатом из тунца) она так же скажет и обо мне: «Тот парень, с которым я встречалась тогда…» Ее случайное обращение в разговоре к прежней любви естественным образом заставило меня взглянуть на все со стороны и понять, что, каким бы неповторимым я ни был для нее сегодня, я тем не менее продолжал оставаться в рамках неких определений («парень», «друг»), что я (при всей своей неповторимости) не что иное, как отражение в Хлоиных глазах.

22. Однако приклеивание ярлыков — процесс неизбежный, в течение всей жизни мы вынуждены получать от других всевозможные характеристики и оценки. Именно поэтому человек, в которого мы в итоге влюбляемся, по определению достаточно хороший шампур с кусочками мяса, любит нас более или менее за те самые вещи, за которые, как мы считаем, нас стоит любить, и понимает в нас более или менее те самые вещи, которые, на наш взгляд, заслуживают понимания. То, что мы с Хломебой были вместе, подразумевало, что, по крайней мере тогда, мы давали друг другу достаточно пространства, чтобы принять ту форму, которую требовал ток жидкости внутри нас.

1. Язык устойчив, и это делает его верным союзником нашей нерешительности. Он дает нам убежище в виде мнимого постоянства и надежности, в то время как мир ежеминутно меняется. «Нельзя дважды войти в одну и ту же реку», — сказал Гераклит, имея в виду неизбежную текучесть и оставляя без внимания тот факт, что если слово, указывающее на реку, остается неизменным, то в каком-то важном смысле река, в которую, как нам кажется, мы вступили, та же самая. Я любил женщину, но насколько эти слова способны были выразить всю изменчивость и непостоянство моих чувств? Разве могли они вместить ту неверность, скуку, раздражение, наконец, безразличие, которые часто примешивались к этой любви? Разве есть надежда, что какие угодно слова в состоянии доподлинно воспроизвести ту степень двойственности, на которую, по-видимому, мои чувства были обречены?

2. Я называю свое имя, и это имя остается со мной всю жизнь — «я», запечатленное на моей фотографии в возрасте шести лет, и то, которое мне, Бог даст, предстоит увидеть на своем снимке в шестьдесят, — оба будут подписаны одним и тем же набором букв, хотя время изменит меня почти до неузнаваемости. Я называю дерево деревом, хотя проходит год, и дерево меняется. Но если бы мы называли дерево по-разному в каждое время года, то это вызвало бы слишком большую путаницу, поэтому язык основывается на преемственности, закрывая глаза на то, что летом на дереве есть листья, а зимой их не будет.