Марк Криницкий - Женщина в лиловом

Может быть, он был несправедлив к ней? Да, она была жестока, прямолинейна, ее душа шла по трудным, извилистым путям каких-то непонятных ему извращений. Она прикоснулась к его духу, чтобы наполнить его тревожным и невнятным гулом. Они просто были разные. Почему он должен ее «презирать» или «ненавидеть»? Еще и сейчас она заставляла напрягаться и дрожать его душу. Отчего он не хочет остаться беспристрастным?

Придвинув стул, он погрузился в созерцание отдельных частей чертежа. Его мысль делала новые и новые открытия. Брезгливо поджав губы и задерживая дыхание, он всматривался в работу помощника. Местами для него были ясны его ошибки. Иначе и не могло быть. Во всем этом было что-то хаотическое. Старческая фантазия Василия Сергеевича делала то там то сям зияющие бреши. Проект смотрел на него сиротливо. Столько потраченных ночей! И не смешно ли это бегство от самого себя? Не возмутительна ли эта неспособность покончить с двойной бухгалтерией собственного духа? Что же, в конце концов, он здесь хозяин или больше уже нет?

Взяв зеленый карандаш, Колышко прыгающей рукой сделал надпись на фризе:

— Переделать!

Это была новая долгая работа. Но появилось чувство внутренней честности. Идея принадлежит себе самой и никому больше. Придирчивым глазом он следил за ее детальным выявлением, делая пометки: «Рахитично! Убрать к черту! Кого вы хотите обмануть? Наивность!»

Так сидел он неопределенное время, пока к нему не постучал осторожно Гавриил.

— Барыне лекарство, — сказал он испуганно.

Вся его высокая фигура, в белом переднике, отогнутом с одной стороны, казалась в особенности фантастически-нескладной. У него был такой вид, точно он потерял что-то. Вообще, в доме все сошло со своих мест. Накрыли обедать на круглом столике в гостиной. Сестра милосердия вносила в дом неприятный характер больницы. Но за всем этим стояло что-то гораздо большее, неуловимое.

Колышко остановился перед запертой дверью в спальню. Все сплелось в один мучительный узел. В то время как здесь Сусанночка боролась за жизнь, он там, сейчас, в кабинете, вычерчивал и высчитывал линии здания, стараясь себе доказать, что он перед собою прав. Затворяясь в своей рабочей комнате за дверью, глухо обитой клеенкой, он слишком легко и удобно находил самого себя. Он был в своей самой последней душевной глубине легкомысленен, как мальчик.

Сейчас, стоя перед дверью в спальню, он испытывал неловкость. Сусанночка была ему дорога, но и она затрагивала его душу чисто внешне. Она была, в сущности, большим и посторонним «душевным удобством». Стыдясь этой мысли, он отворил дверь. Или, быть может, так уж устроена душа мужчины?

На цыпочках он подошел к постели. Ему хотелось спрятать в лице это внутреннее, проступавшее чувство неопределенного стыда.

— Тебе больно? — спросил он.

Она остановила на нем темный, горящий взгляд. Что-то быстрое, неуловимое в беспрестанном трепетном мелькании пробегало в нем. Это стремились ее лихорадочно-поспешные мысли.

Она взяла его руку обеими горячими руками.

«Ты здесь? Ты не уходишь от меня никуда?» — услышал он в длительном пожатии.

— Да, да, я не уйду никуда.

Он накапал в стаканчик капель. Сестра милосердия придержала ей голову. Колышко поднес стаканчик к губам Сусанночки. Она закрыла глаза и покорно выпила, чуть поморщившись от боли. Глоток причинил ей страдание.

Колышко плохо переносил зрелище физических мучений. Он старался не думать о поврежденной у нее верхушке легкого. Сусанночка поняла это по выражению его глаз и улыбнулась ему. О, она бы хотела умереть так, чтобы он был уверен, что ей не больно и, напротив, очень даже хорошо и весело. Вероятно, для этого надо очень любить. Перед этою ее любовью он чувствовал себя духовным кастратом.

Стаканчик был поставлен на место, а ему не хотелось уходить. Сусанночка сказала благодарно глазами: «Иди».

Он медлил. Ему хотелось сбросить душевную тупость, делавшую его чересчур уравновешенным и спокойным. Он присел рядом с Сусанночкой, на край ее постели. И опять было ощущение внутреннего душевного узла. И Сусанночка, и даже Вера Николаевна, обе были счастливее его. В их жизни и чувствах была полнота. Они были способны на страдания и на жестокость. Он вглядывался в лицо Сусанночки. Если бы она могла передать ему часть своей души!

И его охватил прежний страх. Виновато улыбнувшись, он поднялся и вышел из спальни.

В дверях кабинета он остановился. Выправление проекта представлялось ему несвоевременным занятием. Отвращение переполнило его до кончиков ногтей. Кому и что он хотел доказать? Он переходил от одной лжи к другой, вечно оправдываясь в своих глазах. Верил ли он во что-нибудь, зрелый господин средних лет, и был ли у него вообще какой-нибудь Бог?

Искусство? Но от этой мысли внутренняя тошнота сейчас усиливалась. Искусство, труд — это лишь соус, рамка жизни. Ему припомнился иронический блеск в глазах Веры Николаевны, когда она рассматривала его работы. Да, и ей он казался немного тупым и элементарным. Их отношения были похожи на дурную затянувшуюся игру, в которой она предвидела общий план игры на несколько ходов дальше, чем он. Теперь она была вправе смеяться над ним.

Эта мысль показалась ему трезвой и основной. Он должен сознательно вернуться к чему-то прежнему. Вопрос в том, сумеет ли он это сделать?

Он должен это сделать. Сделать хотя бы только для того, чтобы почувствовать, что он духовно жив. Он не живет, а только собирается жить. Вернее, собирался. Что представляет из себя вся эта обстановка? Эти чертежи в рамках? Во всем этом что-то жалко-ученическое. Узкое, смешное продолжение проведенных в академии лет.

Он даже, кажется, иначе и не живет, не чувствует, как только архитектурными образами. Это какая-то душевная запущенность.

Было противно ощущать себя таким.

В конце концов, какое такое особенное значение для него может иметь этот конкурсный проект? Он к нему явно охладел. Целый ряд неприятных обстоятельств, которые сюда вплелись, сделали для него эту работу ненавистной. Бог с ним!

Он подошел к столу и поднял доску с наклеенным чертежом. Сейчас он отнесет ее в угол, в архив, и этим все кончится. Нельзя быть только профессиональной машиной.

Доска казалась ему в особенности легкой. Может быть, даже было бы лучше вовсе уничтожить проект? Но это было слишком. Это расстраивало. Разве у него нет лишней запасной чертежной доски?

Он со стуком опустил доску ребром на пол и вдвинул ее в пыльное общество папок. Потом позвал Гавриила и велел ему прибрать со стола.

И пока Гавриил возился с веником и тряпкой, он вдруг ощутил свободу и серьезность. Даже предметы как будто выглядели другими. Вместе с мусором Гавриил точно выгребал тоже что-то из его души.