Эрве Базен - Кого я смею любить

Добрый человек изощрялся в остроумии. По всей видимости, он до смерти боялся скорых расспросов и маленькими шажками отступал к двери. Только Морис открыл рот, как он поспешно добавил:

— Если вы не возражаете и чтобы внести полную ясность, я вернусь еще раз вечером взять кровь на анализ. Извините меня, я не обедал, уже второй час, а у меня с двух прием.

— Я провожу вас, — сказал Морис, бросаясь за ним следом.

Я секунду колебалась: если у Мориса был предлог, то у меня его не было. Нет ничего более удручающего для больного, чем нетерпение его близких выскочить за дверь и расспросить врача. Но Нат потянула носом воздух:

— Если моя говядина не сгорела, нам очень повезло, — сказала она. — Не Берта же…

— Пойду подолью воды, — тотчас сказала я, тщательно подоткнула маме одеяло, переставила два-три предмета и постаралась уйти не торопясь.

Я застала доктора сидящим за столиком в прихожей, где его ждали ручка и блокнот. С суровым видом — он никогда не мог улыбнуться в присутствии Мориса — врач говорил вполголоса, не поднимая головы, а мой отчим слушал с убитым видом. При моем приближении он умолк, и мне пришлось выдержать несколько секунд смущенного молчания, дающего людям понять, что с ними сейчас поделятся горькими откровениями. В отличие от большинства своих собратьев, которые, подобно судьям, любят заставлять ждать и охотно собираются вместе, чтобы осудить клиента, Магорен редко призывал к себе на помощь специалиста и раскалывался перед родственниками сразу же, как только обретал уверенность. Он только старался их подготовить.

— Я говорил месье Мелизе, — наконец сказал он, — что не стоит терять голову. Теперь это успешно излечивается.

— Да что «это»? — спросили мы с Морисом в один голос.

Магорен взял ручку и нацарапал три строчки, прежде чем ответить:

— Это довольно редкое заболевание. Мне за всю жизнь попалось не более пяти-шести случаев, чаще всего в неполной форме, затрудняющей диагностику. В прошлый раз я об этом даже не подумал. Но сыпь на лице приняла характерный вид…

Еще три строчки позволили ему сделать трудный переход. Он опустил голову и добавил:

— Впрочем, я был бы рад ошибиться…

И он принялся старательно дописывать рецепт. В прихожей был слышен только скрип его пера. Лифчик вдруг стал мне тесен. Я дышала словно ватой, смешанной с резким запахом тушеной говядины, действительно подгоравшей на кухне. Магорен выронил еще кусочек фразы:

— Это серьезно.

Он расписался, сложил рецепт и встал, чтобы покончить с этим:

— Это серьезно, и название у этого отвратительное, к тому же оно часто приводит к путанице: красная волчанка бывает разная…

— Красная волчанка! — в ужасе выдохнул Морис.

Натали, которая спускалась в свою очередь, привлеченная запахом горелого, наткнулась прямо на эти слова и остановилась на последней ступеньке, поднеся руку к вороту, чтобы развязать шнурок своей шляпки. Магорен тщетно пытался внести уточнения, говорил, что речь идет не о том, о чем мы подумали, — не о той отвратительной болезни, вырывающей крысиную нору посреди лица, а о сыпной красной волчанке, совсем другой и не имеющей ничего общего с первой. Смущенный своей искренностью, он сам признался, что, не столь зрелищная, эта болезнь и труднее излечима, несмотря на недавно появившийся кортизон, который делает чудеса. Я услышала практически одно только слово «чудеса», и от того, что в нем было исключительного, невозможного, у меня застучало в висках. Испугавшись, переходя на успокаивающие фразы, Магорен повернулся ко мне. Намеревался ли он таким образом приберечь свою жалость для дочери, невинного горя, и отказать в ней ложному мужу, менее достойному участия, наказанному, в общем, в том же, в чем он согрешил? На мгновение я позволила вонзиться в себя ядовитому жалу, я восприняла как месть судьбу этого мужчины, связанного с этой женщиной, обезображенной на следующий же день после свадьбы. Но меня тотчас захлестнуло, заполонило возмущение. Жертвой этого наказания пала прежде всего моя мать, Морис же будет поражен лишь в той мере, в какой он ее любит, то есть исходя из того, что в нем есть самого лучшего. Жало проникало все глубже, до самых черных уголков моей души, разливая желчь. Он стоял передо мной, бледный, со взглядом, тяжелым от сострадания. Я была самой себе ненавистна, и меня вдруг от этого затошнило.

— Иза! — вскрикнула Натали!

Все они шагнули ко мне, видя, что у меня началась икота. Но Морис был ближе, и моя рука, вскинутая навстречу первому попавшемуся плечу, не отказалась уцепиться за него.

В последующие дни температура колебалась, то внезапно спадая, то снова подскакивая; корка расширилась и заняла прочное место на лице, расцветилась кружками, белесыми, розоватыми, лиловатыми пятнами; сыпь дошла до груди, покрыла все тело, а мама была погружена в вялое оцепенение, прерываемое жалобами, которые исторгала у нее сильная боль в пояснице.

Этот последний симптом особенно беспокоил доктора Магорена, не решавшегося ничего предпринимать до получения результатов анализа, доверенного одной нантской лаборатории, которые задерживались из-за выходных. Доктор заезжал в субботу вечером, в понедельник утром, в среду днем и почти с облегчением объявил, наконец, в четверг в отсутствие Мориса:

— Я не ошибся: это именно то, о чем я вам говорил.

Грозные слова, которые я, однако, выслушала спокойно. Ныне уже невозможно пребывать в безмятежном неведении: как только поставлен диагноз, медицинские словари, которые есть почти в каждом доме, повергнут своими подробностями в ужас профана с богатым воображением, готового видеть все в самом мрачном свете. Мы набросились на «Медицинскую энциклопедию», и от того, что мы вычитали про болезнь, которая «в острой форме часто приводит к летальному исходу», нам стало плохо. Но уверенность притупляет тоску: уже ничто ее не усилит, ничто не сможет превзойти, кроме надежды, подкрепленной нашим общим ощущением того, что мы становимся сильнее перед лицом конкретной опасности. Я и бровью не повела, когда Магорен достал шприц, добавив:

— Сделаю ей первый укол. Самое время…

Он поднялся к маме, сделал укол и ушел, оставив нас с Натали одних у ее постели. С самого начала мы от нее почти не отходили, сменяя друг друга в хлопотах по хозяйству, сведенных к минимуму. Мы проводили у ее постели почти весь день, сидя неподвижно, раскладывая на ее пледе бесконечный пасьянс или рассеянно орудуя иголкой, но тотчас вскакивая и бросаясь к ней, как только она стонала, шепча имя — в девяти случаях из десяти это было имя Мориса. Берта, отосланная на кухню, пользовалась этим, чтобы опустошать буфет, и нам издалека было слышно, как она мучает единственную песенку, которую ей удалось запомнить и которой она теперь словно приветствовала Мориса, когда тот возвращался домой: