Эрве Базен - Кого я смею любить

— Кстати, Иза, не забудь завтра обыскать карманы Берты: она снова себя погубит, если слопает что-нибудь перед причастием.

Но наш нехристь, сидящий слева от меня и всегда слегка втягивающий голову в плечи, когда мы говорим о таких вещах, вдруг распрямляется, тогда как Нат, напротив, съеживается. Ибо я совершенно четко отвечаю:

— Боюсь, что я не успею сходить завтра в церковь, Нат. Морис берет меня с собой в Нант.

Это не было тайным бегством! Всякому путешествию в Нант предшествовали долгие проповеди и разного рода наставления: с тех пор как приснопамятный муж Нат утонул там в мюскаде [18] Сорт вина. , а мама привезла оттуда Мориса, Нант был для Натали Содомом с Гоморрой, гнездом смуты и разврата. Ошеломленная моим решением, уязвленная тем, что с ней об этом и словом не обмолвились, она трижды переходила в контратаку: за мытьем посуды, после вечерней молитвы и рано поутру, в спальне, куда она ворвалась якобы затем, чтобы самой обыскать бедную Берту. Обнаруженная обсосанная карамелька поразила ее меньше, чем мое упрямство.

— Так он вас всех вокруг пальца обвел! Ты такая же, как твоя мать: чье слово последнее, тот и прав…

Однако ее тирады не поколебали моего решения. Все же смутившись, стараясь не допустить того, чтобы у Нат возникла мысль о невозможной для меня перемене поведения, я слабо протестовала. К чему отказываться от выгодного предложения? Что тут плохого? Раз мама согласна… Но Натали еще пуще затрясла своим бигуденом:

— Мама согласна… Скажешь тоже! Ей только того и надо, чтобы ты показалась рядом с ее Мелизе! А ему тоже это на руку: все будут говорить, что дочери Дюплон перешли на его сторону, приняли его с кошельком и машиной. Что плохого, невинная ты душа!..

На языке у нее вертелся еще один аргумент, который она в конце концов выплюнула:

— …Если люди, с которыми он знается, думают и поступают так же, как он с твоей матерью, это не подходящее общество для девушки!

Тут я спустилась вниз, надев новое платье и пожимая плечами.

Она преувеличивала! Слишком явная ложь, которая может вырваться в сердцах, делает самую чистую правду невероятной, и Натали должна бы об этом знать лучше любого другого, она ведь часто осаживала сплетниц, извлекая из своего запаса мудрых речений эту пословицу: «Серым волком назваться, а клыков не казать — только одного барашка поймаешь».

У серого волка были не клыки, а очень красивые зубы, которые открывались в слишком уж довольной улыбке. Он выглядел уверенным в исходе дела, будто новый человек, каким он собирался мне предстать — профессионал, — ни на секунду не сомневался в том, что войдет в доверие с большей легкостью, чем частное лицо.

Впрочем, он был прав: маленькое помещение на первом этаже в доме на улице Биржи, куда мы вошли около девяти часов утра после осторожного переезда по обледеневшей дороге, было более подходящим фоном для Мориса, в отличие от нашего, где ничто не подчеркивало его достоинств, а, наоборот, принижало их, начиная с того, что он был у нас дома непрошеным гостем. Здесь же, напротив, как только мы переступили порог, маленькие козыри, которые я использовала в Залуке против него — растерянность в новом месте, незнание хозяев и настоящая ксенофобия, какой дышит чужая обстановка, — обратились против меня.

— Тебе нравится? — спросил Морис, чувствовавший себя совершенно непринужденно и стремительно проходивший в двери.

И да и нет: все это было хорошо для него, а не для меня. Обстановка бывает как одежда: в чем один выглядит элегантно, в том другой кажется вульгарным, и строгий стиль, роскошно дышащий пространством, повергает в уныние лесных нимф, влюбленных в свои милые заросли. Эти голые стены с прорезями больших занавешенных окон, эта массивная лакированная мебель повсюду, вросшая в толстый палас, эта академичность вкуса не радовала мой глаз, привычный к нашей сутолоке старых шкафов, безделушек и медяшек, перемигивающихся в сумерках знакомыми отсветами, будто условными сигналами. Приемная и кабинет показались мне холодными, безликими. Только ванная комната с керамической плиткой и встроенной ванной вызвала легкую зависть. Но кухня, такая чистенькая, такая явно ненужная, заставила меня улыбнуться: мне захотелось разбросать там очистки, развесить кастрюли с прожженным дном.

— Еще есть спальня, — сказал Морис.

Я осмотрела ее с порога. Она была похожа на все остальное: богатая и холодная, вся выразившаяся в ворсистом ковре из белой шерсти, исчезающем под кроватью орехового дерева. Но я не могла подойти к этой кровати: ноги словно налились свинцом. Не по этому ли ковру ступали по субботам ноги моей матери? Вернувшись назад, я снова очутилась в кабинете, перед Морисом, уже расправившим плечи и сменившим тон:

— Не это главное, Изабель. Пора за дело. Садитесь там, за маленький стол. Я покажу вам, как я работаю. Если ко мне придут посетители — они всегда приходят с десяти до двенадцати, — вы откроете дверь, впустите клиента, и если я вам скажу: «Благодарю вас, мадемуазель», — вы оставите нас одних…

— Обращаться к вам в третьем лице?

— Дурочка! — воскликнул Морис и поспешил добавить: — Позже, конечно, ты сможешь глубже вникать во все дела.

За все утро ему ни разу не пришлось — или он не посмел — сказать: «Благодарю вас, мадемуазель». Я рассовывала бумажки по картонным папкам разных цветов, у каждой из которых была своя загадка. С трогательной неловкостью я разворошила всю картотеку, отыскивая сведения, которых Морис требовал от меня с не менее трогательным терпением:

— Акционерное общество «Консервы Кокарно»… Нет, ищите на К. Фамилия и номер телефона их советника. Да нет, не совета директоров, адвоката! Перед его именем должна быть маленькая буква «м» [19] То есть «мэтр», обращение к адвокату. .

Затем я впустила помощника поверенного, которого быстро спровадили, одного лысого, впутавшегося в какое-то там дело о подделках печенья, пару базарных торговцев, которых я сначала сочла не заслуживающими внимания, но они, когда Морис потребовал деньги вперед, и глазом не моргнув, выложили пятьдесят купюр, правда отсчитав их по одной. Я не понимала почти ничего из разговоров, напичканных цифрами и ссылками на неизвестные мне факты: я ограничивалась тем, что записывала адреса и даты назначаемых встреч, когда Морис оборачивался ко мне, роняя:

— Пометьте, пожалуйста.

Он немного перебарщивал. Но напрасно я говорила себе, подзуживая остатки собственного недоброжелательства, что его лицо вымазано серьезностью, словно кремом, — факт оставался фактом: мэтр Мелизе был вовсе не похож на мужа моей матери! Это вовсе не был жалкий адвокатишка, занимавший в своем кабинете такое же шаткое положение, как под крышей нашего дома. Его авторитетность, его компетентность — хотя я и не могла судить о ней со знанием дела, — оказывали свое действие, внушая мне сдержанное уважение, некоторую робость, а главное, раздражение: хороша же была в Залуке эта девица, пустившаяся в смехотворную партизанщину и донимавшая булавочными уколами человека, который был достаточно силен, чтобы позволить себе проявить к ней некоторую слабость, прикрывшись лишь броней симпатии!