Дороти Кумсон - Спокойной ночи, крошка

Как же я этого боюсь! Я знаю, что большинство взрослых умных людей не стали бы беспокоиться о таком, но я боюсь того, что люди меня обсуждают. Их слова рассекают меня, словно скальпель, срезают слой за слоем с моей личности, которую я так старательно показываю миру, находят под ними правду и полуправду, а потом судачат о том, что нашли. Я боюсь людей, создающих реальность, которая отличается от созданной мною. Красивый дом, идеальный муж, успешные друзья, приглашающие меня на вечеринки. Вот моя жизнь. И никому не позволено думать иначе.

— Ну, ты же понимаешь, наверняка она была пухленькой в молодости, а теперь вон какая фигурка!

«Я не была пухленькой!» Мне хочется крикнуть им это через дверь. Я и правда никогда не была полной. Я всегда была такой, как сейчас. Только теперь я стала мускулистее. Как бы то ни было, я хожу на тренировки не для того, чтобы поддерживать себя в хорошей форме, не для того, чтобы сбросить лишний вес, не для того, чтобы муж оставался мне верен. Я делаю это, потому что так я чувствую себя увереннее. Спокойнее. Так я в безопасности. Спокойная и уверенная. Если я не чувствую, как кровь гоняет эндорфины и адреналин по моим венам каждый день, мир начинает расплываться. Реальность проскальзывает у меня между пальцами, и я чувствую, что теряю контроль. Вот почему я становлюсь на беговую дорожку каждый божий день. Даже в пятницу вечером. А вот каковы их причины для того, чтобы приходить сюда в пятницу? В пятницу, когда те люди, которым необязательно становиться на беговую дорожку, чтобы спасти свой мир, ходят в бары? Зачем они пришли сюда?

— Ой, да у нас у всех та же история. Знаешь, Алан иногда спрашивает меня, зачем мне вообще ходить в спортзал, если я хлопаю дверцей холодильника, едва прихожу домой.

— Да, мой Ян спрашивает о том же. Уж он-то загляделся бы на нее.

Когда я была моложе, люди часто сплетничали о моей семье, особенно обо мне. Такое уж было у них развлечение в нашем городке. Люди шептались за моей спиной, неодобрительно косились на меня, замолкали, когда кто-то из нас проходил мимо. Я чувствовала каждый их шепоток, каждый взгляд. Мы все чувствовали это. Словно ходили по битому стеклу, взрезающему кожу. Вот почему, став взрослой, я стараюсь изо всех сил, чтобы ни у кого не было поводов сплетничать обо мне. Отличная работа, красивый дом, великолепный муж, хорошие друзья. О чем тут шушукаться? Завидовать — может быть, но не критиковать.

— Может, по пивку? — предлагает одна из женщин.

— Ох, ну давай! Я сегодня целый день мечтала о солененьких чипсах. Если на следующей неделе я побольше позанимаюсь на тренажерах, пиво с чипсами ведь не повредит, верно?

— Если мы с тобой играем в игру «убеди меня», то я, конечно же, отвечу «да». Побольше позанимаюсь — это ведь на пять минут дольше, верно? И конечно же, от этого весь твой жирок порастрясется.

— Ну ты и сволочь! Слушай, а давай пригласим дамочку «Шкафчик 117»?

Вторая женщина хохочет. Какой у нее противный, жестокий, заливистый хохот…

— Она, наверное, вообще не ест и не пьет.

— Я знаю!

Моя мама всегда справлялась со злобными насмешками и оскорблениями с помощью молитвы.

«Пусть тот, кто без греха, первым бросит камень», — говорила она. Будто от этого камни переставали падать нам на головы. Будто от этого боль становилась меньше. Когда моя сестра Мэри начинала плакать из-за того, что услышала, мама говорила: «Помолись за них, Мэри». «Помолись, Мэри, попроси Боженьку, чтобы он сотворил с ними что-нибудь ужасное», — добавляла я про себя, но никогда не произносила этого вслух. С этими людьми, хоть с грехом, хоть без греха, никогда не приключалось ничего ужасного, и они все равно бросали в нас камни своего презрения. Они называли меня шлюхой и подстилкой, говорили это за моей спиной, а иногда и в лицо, они писали это на стенах. Молитвы не помогали, не помогали и слезы. Ничего не помогало. Ничто не могло остановить это.

Прошло какое-то время. Женщины за дверью притихли, потом послышались шаги, громкие, усиленные эхом, как и их слова. Дверь захлопнулась. Я жду пару минут, хотя и опаздываю на встречу с Мэлом. Но мне нужно убедиться в том, что они действительно ушли. Я ничего не слышу, ни звука. Открываю дверь и выхожу из своей темницы. Я оказываюсь в выложенной мрамором уборной, с широким зеркалом над умывальниками напротив кабинок. Мое сердце замирает на мгновение, я каменею. Они все еще тут. Теперь они знают, что я слышала их разговор. Что я сидела в кабинке, слушая, как они разрывают меня на части.

Одна из женщин, высокая блондинка с короткой стрижкой, нагнулась над умывальником, нанося толстый слой подводки для глаз. Вторая, низенькая брюнетка, прислонилась спиной к умывальнику и разминает сигаретку.

Наши взгляды перекрещиваются. В уборной воцаряется неестественная, жутковатая тишина, смертоносное облако тишины. Блондинка замирает перед зеркалом, кровь отливает от ее лица, кожа становится пепельно-серой от ужаса. Брюнетка роняет сигарету и тоже столбенеет, ее лицо сейчас напоминает спелый помидор.

Опустив глаза, я подхожу к ближайшему умывальницу, наношу жидкое мыло на ладони, тру их под струей воды. Я хотела накрасить губы, проверить, не размазалась ли тушь, и только потом отправляться на встречу с Мэлом. Теперь же я не смею даже поднять взгляд от голубого мыла, пенящегося на моих пальцах. Я даже не могу посмотреть, в порядке ли моя прическа.

Я вытираю руки двумя жесткими салфетками, комкаю их в ладонях и бросаю в ведро под умывальником. Мне кажется, женщины слышат, как сильно бьется сердце у меня в груди, как стучит кровь в жилке на шее, ведь все звуки тут усиливаются эхом. Они не шевелятся.

Их слова и злобный хохот пляшут вокруг нас, пылают в воздухе, а я начинаю неблизкий путь к двери. Дверь словно бы переместилась в соседний район Лондона, и каждый шаг к ней отдается цоканьем моих пятнадцатисантиметровых каблуков. Будто молот, словно по наковальне, бьет по стеклянной крыше.

«ДЗЫНЬ! ДЗЫНЬ! ДЗЫНЬ!» — звенит мой мобильный. Словно у меня в сумке сидит крошечный горбун из «Собора Парижской Богоматери», который решил бить во все колокола. Это Мэл звонит. Он, наверное, хочет спросить, почему я еще не на месте встречи, ведь я предупредила его — несколько раз! — что кожу с него сдеру живьем, если он посмеет задержаться на работе. «ДЗЫНЬ! ДЗЫНЬ! ДЗЫНЬ!» — разрывается мобильный, а я продолжаю идти к двери. Конечно же, я не могу взять трубку. Если я остановлюсь хоть на долю секунды, случится что-то плохое. Что-то еще хуже того, что произошло только что. Я не знаю, что именно, но нисколько не сомневаюсь в этом. «ДЗЫНЬ! ДЗЫНЬ! ДЗЫНЬ!» Мне нужно выбраться отсюда. Выбраться из этой уборной, из этого спортзала. Как только я окажусь на улице, все будет в порядке. «ДЗЫНЬ! ДЗЫНЬ! ДЗЫНЬ!» Я уже почти на месте. Всего один шаг. Ну, два. И я буду свободна. «ДЗЫНЬ! ДЗЫ…» Звонок обрывается, и внезапно навалившаяся тишина разрывает мне сердце, ноги становятся ватными. Но все уже в порядке, я здесь, у выхода. Я распахиваю дверь и выхожу наружу, чувствуя сладостное веяние свежего ветерка. Свобода окутывает меня мягкой волной.