Дороти Кумсон - Спокойной ночи, крошка

Гостиница — четырехзведочная, как они сказали, — была ужасная. В туристической фирме мне показали фотографии старинного изысканного здания, овеянного аурой древности. Но я оказалась в комнате, где обои отходили от стен, оконные рамы прогнили, замки проржавели и ужасно сквозило. В душе не было горячей воды, по телевизору транслировались всего три канала — можно было доплатить и получить канал с порно. Красный ковер на полу протерся, в него въелась пыль. Но все эти проблемы забывались, когда я смотрела в окно на море. Я лежала на кровати, не обращая внимания на подозрительного вида пятна на покрывале, и смотрела, как бьются о берег волны. Мне вдруг вспомнилось, что Мэл всегда верил в то, что умрет в море. Штормовой ночью. У него не было никаких причин так думать, да он и сам не мог объяснить, почему это вдруг окажется ночью в открытом море, но Мэл непоколебимо верил в это. И ему не нужно было убеждать себя. Мэл знал, что так и будет. Несмотря на то что он смеялся над моими суевериями, от этой мысли он никогда не отрекался.

Я увидела, что на лавочке рядом с автобусной остановкой (стекло помутнело от морской соли) сидит какой-то старичок. Ветер, завывая, трепал его седые волосы и бежевую куртку, бил его в лицо. Но мужчина сидел неподвижно. Его руки, сжатые в кулаки, покоились на коленях. Старик смотрел на море, не обращая внимания на разбушевавшуюся стихию.

«Что с вами приключилось? — мысленно спросила я. — Почему вы сидите здесь один? Почему вам нет дела до того, что происходит вокруг?»

Конечно же, он мне не ответил.

Я посмотрела на горизонт, на серое море, покрытое белой пеной. Волны поднимались и падали в битве, в которой никто не мог победить.

Я опустила голову и вдруг поняла, что моя ладонь лежит на животе. Кожа была упругой и теплой, я чувствовала, как курсирует кровь под моими пальцами. Стефани и Мэл часто касались моего живота, а я этого не делала. Я знала, что важно не прикасаться к ребенку, не признавать его, не привязываться к нему, ведь он не принадлежит мне. Если я позволю себе полюбить малыша, то как отдам его после родов?

Теперь же я прикасалась к нему. А через два дня…

Моя ладонь еще лежала на теплой коже, как вдруг я почувствовала… движение. Едва заметное, едва уловимое, но движение.

Я отдернула руку, и эмоции, скрывавшиеся в самой глубине моей души, рванулись к поверхности, распутывая тугой клубок боли.

«Я беременна. Беременна от Мальволио. От мужчины, которого я так любила когда-то. От моей первой любви».

Это был не чей-то там ребенок. Не мужчины, с которым я встречалась всего пару недель. Не Кейта, с которым я рассталась. Это был ребенок Мальволио. Я знала этого человека всю жизнь. Если бы мы были честны друг с другом, это был бы наш ребенок. Ребенок, которому суждено родиться в нашем браке.

Но Мэлу не нужен этот ребенок. И я сейчас не собиралась рожать. Да, мне уже не шестнадцать, но я одна. Я двадцатидевятилетний подросток, вот кто я. И я даже не занималась сексом, чтобы забеременеть. Я не могла родить ребенка. Я не могла сама поставить ребенка на ноги.

Но в то же время я не могла потерять ту частичку Мальволио, что у меня осталась.

Я вновь положила ладонь на живот.

Почувствовала движение — легкое, едва заметное. Будто бабочка взмахнула крыльями.

У меня из глаз потекли слезы. Я ждала еще одного движения. Только один разик, и я перестану делать это. Я вновь почувствую отчуждение.

Мне нужно закончить аспирантуру. Дописать диссертацию. Отправиться в кругосветное путешествие.

Я не могла. Не могла завести ребенка.

Не могла. Вот и все. Не могла.

К тому моменту, как должен был родиться ребенок — эта дата, будто клеймо, отпечаталась в моем сознании, — Мэл полностью отстранился от меня.

И он все время плакал. Пусть я и не видела слез, я замечала, что в его глазах плещется печаль. Его слезы не были видны миру, но в глубине души он рыдал.

Я хотела помочь ему, но он не подпускал меня к себе. Он плакал, оставаясь наедине с собой, запершись в комнате, которая должна была стать детской. Он спал, повернувшись ко мне спиной, и мне казалось, что в такие мгновения он словно стена, отделяющая меня от мира. Он говорил со мной, но его слова были пусты, в его фразах больше не было особого смысла. Раньше, когда он говорил со мной, я чувствовала его любовь ко мне в каждом его слове. Теперь же мы разговаривали лишь потому, что были вынуждены делать это. Его слова стали тусклыми, в них не осталось смысла. Его горе было столь велико, столь невероятно огромно, что он тонул в нем. Он плавал в этом штормовом море горя и не знал, где берег. Волны накрывали его одна за другой, и он не мог выплыть на сушу. Каждый день его все больше затягивало в глубь, все дальше от поверхности. Все дальше от жизни. Все дальше от меня. Он цеплялся за чувство утраты, как за спасательный круг, а все остальное больше не имело значения. Я хотела взять его за руку, хотела, чтобы мы вместе добрались до берега. Чтобы он вновь стал собой. Хотела залечить его раны, помочь ему исцелиться.

Но он не хотел принимать мою помощь. Он отстранялся от меня, предпочитая справляться со своим горем в одиночку. Это меня он винил во всем. Он винил себя. И он винил меня.

Я тоже винила себя. А еще ее. Нову. Это ее вина. Это она натворила. Если бы не она… В первую очередь я винила себя. Больше всего мне хотелось, чтобы он перестал плакать, чтобы ему не было так больно, чтобы его душу не разрывало на части от горя.

Я не понимала его утраты. Его и Новы. И сомневалась, что когда-либо пойму. Но я понимала своего мужа. И знала, что вскоре я потеряю его. Случится то, что я пыталась предотвратить, делая то, что я сделала, говоря то, что я сказала. Но на этот раз я потеряю его не из-за другой женщины и ее нерожденного ребенка, не потому, что он уйдет к ней и ее ребенку. Я потеряю его, потому что он потеряет самого себя.

Я видела, чем все обернется. Он будет тонуть в своем горе, его затянет в самые глубины, и тогда он уже не сможет подняться на поверхность. Его затянет в серые мрачные глубины, и он никогда не сможет вновь вернуться к привычной жизни. Но все, что мне остается, — это стоять на берегу и смотреть.

Я приподнялась на кровати, усталая, измученная. Я испытывала одновременно и отчаяние, и эйфорию.

Каждую пару секунд я смотрела на детскую кроватку, стоявшую рядом со мной. Смотрела на него. На него. На моего малыша, завернутого в белое одеяльце. Он лежал всего в двух футах от меня.

Врачи сказали, что я потеряла много крови, поэтому мне придется задержаться в больнице еще на день.

Всякий раз, как я смотрела на него, на его личико, обращенное к потолку, на его сомкнутые реснички, на его приоткрытый ротик, на его щечки, розовато-коричневые щечки, я думала о том, что же я наделала.