Дороти Кумсон - Спокойной ночи, крошка

Врач уже опустил глаза.

— Вы ошибаетесь, — говоря я ему. — Этого не случится. Не с моим мальчиком.

Когда дверь в палату Лео открывается, я поворачиваюсь, чтобы выгнать того, кто пришел сюда. Я хочу побыть наедине с сыном. Поговорить с ним. Посидеть рядом. Побыть с ним наедине. Так, как раньше. Раньше, когда были только я и он.

Запах свежих лилий и зеленого мыла «Палмолив» подсказывает мне, что это тетя Мер. Я немного расслабляюсь. Я не могу выгнать тетю Мер, не могу нагрубить ей. Никто не может. Кроме разве что Виктории — ее душевная рана так и не зажила, и она не хочет, чтобы тетя Мер забыла об этом. Она действительно хочет, чтобы тетя Мер помнила, какие страдания причиняла ей и Мэлу. И Виктория напоминает ей об этом как можно чаще. Возможно, она в чем-то права. Несмотря на все наши попытки помочь, Виктория цепляется за свою боль и думает, что ей станет легче, только если тетя Мер будет непрерывно чувствовать груз своей вины. И никто не может переубедить ее.

Все остальные, в том числе и Мэл, всегда делали скидку на ее состояние. Мы никогда не позволяли себе грубить ей, никогда не вели себя с ней невежливо или неприветливо. И вот, впервые в жизни, я думаю, что, возможно, тете Мер это неприятно. Мы постоянно, пусть и ненамеренно, обращаемся с ней так, словно она настолько хрупка, что одно неправильное слово — и она сломается. Может, мы тоже ведем себя как Виктория? Мы не хотим обидеть тетю Мер, но наше поведение напоминает ей о ее болезни. Заставляет ее чувствовать себя изгоем. Почему я раньше не думала об этом?

— Все очень расстроены, — говорит тетя Мер, останавливаясь за моей спиной.

— Из-за того, что сказал доктор, или из-за того, что они узнали?

— И то и другое, — отвечает тетя Мер. — Твоя мама и Корди все еще плачут. Твой отец пытается их успокоить. Кейт ушел. А я пошла сюда.

— Честно говоря, я сейчас предпочла бы побыть одна, тетя Мер, — говорю я, не сводя взгляда с Лео.

Я внимательно осматриваю его лицо, подмечаю все изменения за последний месяц. У него немного отрасли волосы, но на затылке только щетина — две недели назад была еще одна операция. Нос стал немного шире, теперь Лео больше похож на меня. Глаза остались такими же, но под ними пролегли глубокие темные круги.

Конечно, врач ошибается. Лео просто спит. Только посмотрите на него! Его глаза закрыты, потому что он спит. Как и каждую ночь с тех пор, как родился.

Он отдыхает. Выздоравливает. Он проснется.

— Я знаю, что ты сейчас предпочла бы побыть одна, — говорит тетя Мер. — Я просто хотела… Ты должна сказать ему.

Мне не нужно спрашивать, кого она имеет в виду. Мы никогда не говорили об этом напрямик, и хотя я знала, что тетя Мер рассказывает Мэлу о Лео, показывает ему фотографии, которые я ей давала, мы никогда, никогда не говорили о том, что Мэл — отец Лео.

Когда-то я попросила тетю Мер перестать приносить мне деньги и дарить Лео дорогие подарки. Я знала, что у тети Мер, как и у моих родителей, денег немного, а значит, те двести долларов, которые она пыталась дать мне, были от Мэла. А я не хотела ничего принимать от него. Мне пришлось поспорить с тетей Мер, потому что я уже говорила Мэлу, что если он хочет давать деньги Лео, то пусть кладет их на его счет, а мальчик получит их, когда ему исполнится восемнадцать. Я не хотела принимать деньги от Мэла, потому что тогда получилось бы, что я простила его за содеянное. Итак, я не хотела брать у него деньги. Даже если он передавал их через мать.

В том разговоре мы подошли к этой запретной теме. Достаточно было того, что она знает. Если бы мы говорили об этом, то это стало бы еще большим предательством по отношению к маме, папе и Корди. Если мы с тетей Мер не обсуждали это, то фактически не лгали моей семье.

— Никому ни о чем не надо говорить. С Лео все будет в порядке.

Лживость моих слов эхом разлетается по комнате, стучит у меня в ушах. Тетя Мер кладет руку мне на плечо — точно так же, как папа опустил руку на плечо мамы пару минут назад. Я чувствую, как от тети Мер исходит спокойствие. Мир. Покой.

Душа тети Мер всегда была неистовой. Сколько я себя помню, тетя Мер всегда сражалась с двумя своими ипостасями. И я никогда не понимала, что в глубине души она настолько… спокойна. Никогда не думала, что тетя Мер — как море. Море, которое приносит покой.

— Он хотел бы узнать это. Он должен знать.

— Мэлу от меня уже давно ничего не нужно, — отвечаю я.

— Это неправда. Вы были так близки! Я никогда не встречала настолько близких людей. Спроси своих родителей или Корделию, они скажут тебе то же самое.

— Были. Мы были так близки. Он не хотел иметь со мной ничего общего восемь лет, так почему же ему теперь беспокоиться обо мне?

— Конечно, хотел. Он просто не мог.

— Да, я знаю. Потому что я родила его ребенка. Так почему ему теперь беспокоиться обо мне?

Тетя Мер молчит. Я чувствую, как она колеблется, рассказать ли мне о чем-то или промолчать.

— На прошлой неделе я виделась со Стефани, — говорит она.

Все нервные окончания в моем теле вспыхивают зарницей боли. Ее имя… Словно кто-то провел длинным острым ногтем по доске. Словно кто-то пырнул меня в спину раскаленным добела кинжалом.

Всякий раз — всякий раз, — как я слышу это имя, я вскидываюсь, каменею, сжимаю зубы.

Эта женщина ограбила меня. Она лишила меня беременности. Радости беременности. Я не прикасалась к своему ребенку. Я не любовалась им. Я не знала, что токсикоз, опухшие лодыжки, усталость, страх выкидыша — все это стоит того, потому что в конце беременности я получу этого малыша. Я так старалась не привязываться к нему. Не думать о нем как о своем ребенке. Потому что в конце я должна была отдать его «настоящим» родителям. И я упустила все эти радости. Даже после часть меня все еще испытывала отчуждение, ведь в глубине души я надеялась, что Мэл и Стефани передумают.

Стефани лишила меня радости материнства. Я знаю, что это она передумала и убедила Мэла. Он не должен был идти у нее на поводу, но это она стояла за всем этим. Не нужно быть экстрасенсом, чтобы понять такое.

И она поступила так, потому что не хотела, чтобы я была рядом. Несмотря на все мои попытки сблизиться с ней, она так и не изменила своего решения избавиться от меня. Решения, принятого в первый же день нашего знакомства. Я отчетливо помню то мгновение, когда сказала, что хотела бы подружиться с ней. А она, не ответив, посмотрела на Мэла. Это насторожило меня. Испугало. Настолько, что у меня мурашки побежали по коже. То же самое я почувствовала в день, когда Стефани попросила меня родить им ребенка. Но тогда я отмела свои подозрения. Подумала, что все это глупости. Мне нужно было защититься от нее. Стефани хотела стать главной в жизни Мэла, вытеснить всех остальных. И ей не нравилось, что я настолько важна для него. Я начала нравиться Стефани только тогда, когда согласилась сделать что-то для нее. И даже тогда — я поняла это много лет спустя — я нравилась ей только потому, что она в чем-то понимала меня лучше, чем Мэл. Она знала, что я не смогу быть рядом с Мэлом, когда родится ребенок. Она знала, что я надолго уеду, а потом уже не буду так близка к их семье из-за ребенка. Когда Стефани попросила меня выносить их ребенка, она пыталась получить свою идеальную жизнь. Жизнь, в которой были Мэл и ребенок. В которой не было меня. Не знаю, что заставило ее передумать, но в конце концов она получила то, чего хотела. Мэл разорвал со мной все отношения.