Марсель Ферри - Любовница авантюриста

— Говорят, что любовь похожа на испанскую гостиницу: в ней есть все, что ты принес с собой.

Оливер нервно встал, пересек несколько раз комнату, устремив взгляд на свои красивые туфли цвета красного дерева, не слишком новые, такие, какие и должны быть у настоящего джентльмена. Затем вернулся и сел на диван, прямо напротив меня. Зеркало в шкафу отражало нас обоих: цветок и плод на одной ветке. «Мы созданы друг для друга», — подумала я, доверительно улыбаясь своему отражению.

В тот же миг Оливер сказал:

— Вы не созданы для испанской гостиницы, — затем он добавил: — А чем вы занимаетесь сейчас?

— Ничем.

— Как ничем? Абсолютно ничем?

— Я пишу скучные сказки и поэмы, если это можно назвать делом. Их публикуют время от времени в авангардистских журналах.

— Поэмы? В каком духе?

В присутствии этого человека из Бораборы моя литературная деятельность показалась мне лишенной всякого смысла, совершенно смехотворной. Я бы никогда не осмелилась показать их человеку, который видел Южный Крест. Мне пришли на ум стихи Малларме с их размеренным ритмом: «О, сердце мое, услышь песнь моряков».

Эти стихи предназначались тем, кто мечтал о жизни, а Оливер жил своей жизнью, наполненной естественной поэзией, свободной и чистой.

— Прочитайте мне что-нибудь из ваших стихов.

Он настаивал с вежливым любопытством. Я рассмеялась при мысли показать Оливеру образец своего творчества.

— Это белые стихи, ну, знаете, автоматические.

Эти два эпитета, казалось, его очень удивили. Я боялась сбиться с мысли. Но его мысли были в полном порядке. Я по памяти выбрала отрывок поэмы из того, что было бы ближе Оливеру.

— И что, это публикуют?

Я не посчитала этот вопрос за оскорбление.

— Ну да, в журналах авангардистского направления, как я вам уже сказала.

— А что это такое — авангардистские журналы?

Его невежество меня растрогало.

Оливер был похож на моего отца, который читал только то, что касалось путешествий и открытий.

Я не собиралась заниматься образованием Оливера. Все это казалось мне белибердой и пустым тщеславием. На Бораборе в нашем доме у нас не будет на стенах картин, ну а что касается… В этот момент Оливер сказал:

— А ведь я — художник.

— Художник! — воскликнула я, грубо вырванная из своих мечтаний. — Но тогда что же вы делаете на Бораборе?

— Рисую, конечно.

Вот так история! Какая же я была сумасшедшая… Да и могла ли я встретить на Монпарнасе кого-либо, кто не был бы художником?!

Я молчала, охваченная отчаянием, смешанным с иронией, в то время как Оливер рылся в одном из своих чемоданов.

Он вернулся ко мне с альбомом под мышкой. Я вынуждена была привстать и опереться на одну из подушек с видом больной, которой вот-вот преподнесут горькое питье. Я с отвращением просмотрела портреты: все они на удивление были похожи друг на друга, как будто изображали членов одной семьи, олицетворяющей идеал художника. Длинные или короткие, но все носы были похожи и напоминали фасолины. Все прекрасные остекленевшие глаза смотрели прямо перед собой. Особая улыбка Джоконды мрачно оживляла восковые лица.

— Они все удивительно похожи, — прошептала я. Мне так и не удалось скрыть охватившее меня отвращение.

— Фотографическая точность, — доверчиво ответил Оливер.

— Ну а виды островов? Борабора?

— Я рисую только портреты.

Я была ужасно разочарована. Подумать только! Все оставить из-за непреодолимого желания новизны, встретить по счастливой случайности человека с Полинезийских островов… И чтобы этот человек оказался художником? Еще один художник! В этом было что-то предательское. От судьбы не убежишь, а моя судьба — это никудышные мужчины.

Я рассмеялась.

— Почему вы смеетесь? — спросил меня тот, кто теперь уже был экс-мужчиной из Бораборы.

— Жизнь мне кажется бесконечно смешной!

— Это воздействие виски, — с умным видом сказал Оливер. Он положил свой альбом на место и тщательно закрыл чемодан.

Я напыщенно процитировала:

В поисках неведанной дороги среди волн

Увидел вдруг письмо он на плече своем

Железом выжег кто-то письмена …

— О, это прекрасно! Это вы написали?

— Нет, это очень плохо, это из дю Вини.

— А что конкретно обозначают эти слова?

— Это значит: «Звуки флейты могут превратиться в барабанный бой».

Оливер удивленно приподнял брови и бросил на меня подозрительный взгляд. Замедленно, как под водой, я поднесла свою руку к упавшей пряди волос.

— Виски было довольно крепким. Кажется, мне лучше уйти.

Я чувствовала себя потерянной, несчастной, мною владело только одно желание: поскорее добраться до постели, все равно какой, лишь бы остаться одной. Четыре порции виски и горькое разочарование — это было слишком для начала.

Оливер отвез меня на такси до гостиницы, окружив братской нежностью. Стоя у входа, я собиралась сказать ему: «Прощай навсегда!»

— Пойдем завтра потанцуем, — предложил он.

По тому, как он это произнес, я поняла, что это больше похоже на приказание, чем на приглашение.

— Договорились, — ответила я, тотчас же забыв о его живописи, так как Оливер был, что там ни говори, очень красив.

Его взгляд погрузился в мой, как камень в воду, образовывая большие круги, которые постепенно исчезали вдали.

Я медленно поднялась по ступенькам лестницы, охваченная предчувствием, что между этим человеком и мной было что-то странное, фатальное.

Я была в тысяче лье от того, чтобы знать, что меня ждало в действительности.

«Как знает каждый, утренние мысли и мысли вечерние — совершенно разные вещи» — написал Джордж Мур.

Утром следующего дня я сама в этом убедилась. Человек из Бораборы был художником, к тому же плохим! Но я должна отдать ему должное: он мало говорил о себе и совсем не говорил о своем творчестве. И именно эта скромность ввела меня в заблуждение по поводу его личности.

Итак, он жил на Бораборе. И должно быть, неплохо зарабатывал на жизнь светскими портретами, хотя и любил природу и простую жизнь: вот почему он укрылся на отдаленном острове, где и проводил большую часть времени.

В райском одиночестве жизнь могла быть сладкой и мирной. Во всяком случае, я была абсолютно уверена, что Оливер не терзался над решением проблем живописи, которые возникали в процессе творчества.

За последние месяцы мой гардероб уменьшился до минимума. Но это было время, когда метр джерси и длинная нить фальшивого жемчуга составляли полный туалет. Подлинный шик невозможно было приобрести и за золото; это было что-то неуловимое, настоящий дар — умение подать свою фигуру наилучшим образом в платье без рукавов и доходящем только до колен.