Габи Шёнтан - Мадам Казанова

— Сегодня Бонапарты являются нашими соперниками, а уже завтра станут нашими врагами, — нарушил молчание Карло. — Между нами и этим сборищем якобинцев не осталось никаких точек соприкосновения. Кровавый террор, царящий во Франции, вызывает у генерала Паоли глубокое отвращение и вынуждает его искать контакт с умеренными политическими режимами, что полностью отвечает интересам Корсики. Сейчас он ведет секретные переговоры с Англией и рассчитывает на то, что она примет Корсику под свою защиту. И я — на его стороне.

— Я устала, — ответила я ему и подумала про себя: «Проклятая политика! Все может лететь к чертям, а политика все равно остается. И как это меня только угораздило полюбить человека, который оказался политиком, и одновременно иметь жениха — политика? И что это такое, как не амбиции и не стремление к славе и власти?! А еще тщеславие, высокомерие и зависть. Женщины более скромны в своих желаниях — они хотят жить и любить, их интересует будущее любимого человека, а не судьба народных масс. Пускай это эгоизм, но так хочется покоя, человек живет сегодня, и ничто не должно разрушать его личное счастье ради сумасбродных планов во благо будущих поколений».

За то время, пока меня не было, жизнь в нашем доме в Корте нисколько не изменилась к лучшему. Здесь, где все напоминало мне об отце, жила моя семья — недалекая, примитивная, ограниченная, сосредоточившая свои интересы на повседневных мелочах и ставшая для меня бесконечно далекой. Я почти возненавидела Наполеона за то, что он научил меня думать. Теперь я увидела то, чего никогда не замечала раньше, начала более отчетливо понимать суть многих явлений, как явных, так и скрытых.

Моя мать, которую больше не сдерживала и не подавляла личность отца, стала вдруг неестественно разговорчивой. Ее жалобный голос слышался в доме весь день, с утра до вечера, она все говорила и говорила — ради самого этого процесса. Сестра Ваннина наконец-то обручилась. Поскольку Карло выхватили из-под самого ее носа, ей пришлось довольствоваться первым подвернувшимся кузеном, Винчентелло Маласпина — неуклюжим парнем с постоянно приоткрытым от удивления ртом. Брат Антонио оказался восторженным почитателем генерала Паоли, и от него теперь постоянно исходили различные патриотические высказывания. В общем, еще один политик на моем пути!

Единственным моим утешением была Лючия. Когда мы приехали ночью, она пришла ко мне в комнату, чтобы помочь раздеться, и, надевая на меня через голову ночную рубашку, спросила:

— Что случилось с тобой в Аяччо?

— А что со мной могло случиться в Аяччо?

— Не пытайся провести меня. Ведь ты уже больше не девушка — ты стала женщиной. У тебя уже нет твоей детской пухлости. И еще… — она с трудом подбирала нужные слова —…твое тело стало знающим. Ты по-другому держишься и ходишь по-другому — точно женщина, познавшая любовь. Вот почему я спрашиваю тебя сейчас: кто этот мужчина?

Что делать — все отрицать, или я могу довериться Лючии? Я почувствовала, что мне необходимо выговориться.

— Это Наполеон Бонапарт, — прошептала я.

— О Мадонна! — Лючия вскинула руки. — Этот заморыш! У тебя прекрасный богатый жених, а ты взяла вдруг и нашла такого, который сам ничто и у которого ни гроша за душой. Что же теперь с тобой будет?

— Я хочу выйти за него замуж. Я люблю его, — сказала я решительно.

— Люблю! Замуж! — насмешливо воскликнула Лючия. — Да разве порядочный человек позволит себе жить на твое приданое! Он тебе не пара. И, прошу прощения, все семейство их никуда не годится, хоть они и ваши родственники. А эта Летиция Рамолино, которую я знаю с тех пор, как она была еще девушкой, — ужасная лицемерка. Играла роль верной жены, любящей матери, а сама потихоньку вытворяла такое, что нечасто и встретишь. Недаром говорили, что генерал Паоли находился с ней в куда более близких отношениях, чем с ее мужем. Месяцами она жила одна в его военном лагере, а в это время мужа посылали то туда, то сюда с разными поручениями. А потом, когда французы победили и генерал бежал, эта синьора вернулась в Аяччо из леса беременной. Не уверена, что она сама точно знает, кто отец ребенка. А этот ребенок, которого она потом родила, и есть твой Наполеон. Незаконнорожденный — уж точно не подходящий для тебя супруг. Ну, а в том деле у меня и у самой есть кое-какой опыт.

Я не хотела слушать все это. Что Лючия могла знать о тех чувствах, которые связывали меня с Наполеоном, навсегда объединив нас.

— Ты никому не должна говорить об этом, — предупредила я ее. — Когда придет время, я сама расскажу обо всем Карло.

— Пусть это время не придет никогда, — торжественно заявила Лючия.

В ответ я бросила на нее сердитый взгляд.

— Ну ладно, ладно, мой ангел, — проговорила она умиротворенно, — я сделаю так, как ты велишь. Я просто хочу, чтобы ты была счастлива.

Я тоже желала себе счастья, но добиться его оказалось непросто. От Наполеона почти не было писем. Я сообщила ему, что он может писать мне по адресу Лючии. Кроме двоих незаконнорожденных детей — это уже ее собственный «опыт» — у нее был свой небольшой домик рядом со старой крепостью. И она дважды в неделю ходила туда, чтобы присматривать за ними.

Наполеон очень неохотно использовал эту возможность для переписки. Он снова развил необыкновенную активность и нашел себе покровителя — некоего Саличети, представителя партии якобинцев.

Вскоре после свержения в Париже Людовика XVI король Пьемонта и Сардинии объявил Франции войну. И вот теперь французская карательная экспедиция должна была отправиться с Корсики к островам у побережья Сардинии. Саличети обещал Наполеону возможность прославиться наконец в этой «небольшой войне». Переполняемый воинским энтузиазмом, Наполеон писал в письме о том, что возглавляемый им батальон направляется в гавань города Бонифачо на южной оконечности Корсики и что он уверен в скорой победе. О своем чувстве и страстном влечении ко мне он упомянул лишь в последних строках своего послания, хотя я предпочла бы иную последовательность. После прибытия Наполеона в Бонифачо я не получала от него больше никаких сообщений. С Карло все обстояло противоположным образом — он бывал у нас каждый день и оставался неизменно внимательным, предусмотрительным, дружески расположенным. Когда он приходил и уходил, то обязательно целовал меня, а я в этот момент закрывала глаза и думала о Наполеоне. Да, сравнения с ним Карло явно не выдерживал.

Кроме этого невинного обмена знаками расположения, между нами ничего не было. Вместе с остальными членами семьи мы садились в гостиной, и пока я вышивала свое приданое — я возненавидела эти бесконечные каемочки на простынях, наволочках и полотенцах, — Карло рассуждал о политике, подкрепляя свои мысли выразительными жестами.