Фэй Уэлдон - Род-Айленд блюз

Ах, как она торопится, как спешит. Но ведь она и всегда была такая. Стоило ей встретить кого-то мало-мальски пристойного, и ее воображение пускалось вскачь, она вопреки здравому смыслу начинала мысленно вить гнездо, подбрасывала монеты, как последняя дурочка, пытаясь угадать свою судьбу, даже жульничала, подгоняя комбинацию орел-решка под желаемую гексаграмму. Неужели все женщины до такой степени кретинки? Впрочем, может быть, она такая же, как все в ее поколении: их бросили в жизнь беспомощными, они были вынуждены существовать за счет мужчин, потому что не умели сами содержать себя, в них так легко вспыхивала надежда — вечная надежда, они так склонны ко всяческой мистике. Вот София наверняка другая, она — центр своей собственной вселенной, ей жизнь вполне по плечу. София сама решает и сама выбирает, ждать и мечтать достается мужчинам. Печально, в сущности: такая богатая, плодородная почва прошлого всего-то и дала жизнь что крошечному, хилому, дрожащему ростку женской независимости, решительно не желающему плодоносить.

Что касается секса, его вовсе не следует считать привилегией молодых, просто с возрастом физическое желание начинает проявляться в иных формах: например, вы испытываете тревожную неудовлетворенность, и лишь по привычке вам кажется, будто от нее можно избавиться в постели. Эта тревога рождается в голове, а не в лоне, лоно, как ему и положено, съежилось и скукожилось, от близости никакой радости, то ли дело в молодости, когда все шло как по маслу. После смерти Эксона у Фелисити не было мужчин все то время, что она жила в “Пассмуре”, лишь один раз случилась мимолетнейшая связь, да и то с человеком, который приехал купить у нее старинную мебель и просто надеялся таким способом сбить цену, она была в этом уверена, Но ее не обведешь вокруг пальца… И все же она тосковала по состоянию влюбленности: как прекрасна мантра “Я люблю тебя, люблю тебя, люблю”, звучащая фоном для всех речей и всех мыслей, и как отвратительно пустозвонство, которым маскируют свое поражение обитатели “Золотой чаши” — “Мы пьем жизнь из полной чаши”. Зачем им эта ложь? Никакой самогипноз не превратит ее в правду. Они утонули в дурацких глубоких креслах, из них невозможно подняться. Состояние влюбленности вовсе не требует физического завершения, она, впрочем, не совсем в этом уверена, но ведь все равно после двадцати-тридцати лет большого секса мужчины выбывают из игры и начинают изо всех сил пыжиться или же уныло смиряются. Ей не хватает, решила Фелисити, ощущения, что ее душа причастна к жизни тайного мира, в котором происходят важные события, недоступные пониманию рационального ума, в этом мире разворачиваются спирали галактик, раскрываются смысл и назначение жизненной энергии, и все это в рвущемся из глубин шепоте, в наивном лепете заклинаний, пронизывающих каждый миг жизни женщины: “Я люблю тебя, люблю тебя, люблю…”

Фелисити вдруг поняла, что напевает песенку Элвиса Пресли — только этого не хватало! Слов она не помнила, просто мелодию “там та-та-та, там та-та, та-там, я всегда любил тебя одну… Я любил тебя всю жизнь…”, вот в чем секрет: всегда любил, всю жизнь, а не только что появился. Неудивительно, что мир полвека отказывается верить в его смерть, люди видят, как он идет по земле, толстая, безнадежная развалина. Он открыл истину: “Я всегда любил тебя одну…” В конце жизни рядом с каждым должен быть кто-то, кто всегда любил его одного. Ее восемьдесят три года негодующе кричали: ты с ума сошла, впала в маразм, это начало конца! Ну и пусть, ей наплевать. Да, у нее был микроинсульт, да, она всю жизнь обманывает себя, что с того? Все искупает этот восторг: “Нет начала и конца любви моей, я всегда любил тебя одну…”

Узнав телефон пансиона “Розмаунт”, Фелисити позвонила зятю Джой, Джеку, попросила согласия пользоваться иногда его лимузином; конечно, она будет ему платить. Из разговора Джой она заключила, что Чарли большую часть времени простаивает. Такое соглашение будет выгодно всем. Джек, как Фелисити и ожидала, согласился. Он при покупке дома обманул ее минимум на двести тысяч, а то и больше, а Фелисити позволила себя обмануть. Очень удобно, когда люди перед тобой виноваты, ей ли этого не знать. Но всех одной меркой мерить нельзя, иной раз люди причинят тебе зло и потом всю жизнь будут тебя же и винить, но обычно они как-то пытаются загладить вину.

Уильям позвонил ей на следующий день, как раз когда секундная стрелка подошла к двенадцати: Фелисити сидела и смотрела на часы. Она пригласила его на чашку чая. Он сказал, что с удовольствием. Она сказала, что договорилась с Чарли, он съездит за Уильямом в “Розмаунт”, привезет к ней и потом доставит обратно домой. Он спросил, не слишком ли быстро она все решила за него, и она ответила, что нет, ничуть, просто у нее осталось слишком мало времени и она не может позволить себе игр с выжидательной политикой, ведь она на двенадцать лет старше его. На это он ответил, что она в двенадцать раз богаче, ей, стало быть, и командовать парадом. Фелисити возразила, что ничем командовать не желает, просто это их уравнивает. Он признался, что не спал всю ночь, все думал, хватит у него духу позвонить ей или не хватит. Она ответила, что если бы он не позвонил, она бы сама ему позвонила через три дня. После чего разговор иссяк.

— Как все просто по телефону, вы согласны? — сказала наконец она. — Трехминутный разговор избавил нас от необходимости целый месяц играть в игры с ожиданием. Сложности начинаются при личном общении.

— Если вы предпочитаете телефонное общение, давайте им и ограничимся, — ответил он. — Может быть, так будет милосердней для нас обоих.

— Вдохни поглубже и прыгай — это мое жизненное кредо.

Он сказал, что придет сегодня часов в пять.

— Постарайтесь, чтобы вас никто не увидел, — сказала она. — А то непременно поднимут шум.

— Мы вольны делать что нам нравится, — возразил он.

— Напрасно вы так в этом уверены. Я старше вас и лучше знаю жизнь.

Вот что я узнала от Уэнди о ее визите к Алисон Даусон, урожденной Мур, удочеренной четой Уоллес, по адресу, где, как заключило сыскное агентство “Аардварк”, она с наибольшей вероятностью могла проживать. Адрес респектабельный, сообщила Уэнди, на Ил-Пай-Айленде, милях в двух от того места, куда Темза еще позволяет подниматься приливу, там она, широко раскинувшись, спокойно несет свои светлые, чистые воды к морю, и разве что особенно высокая приливная волна может иногда откинуть мощное течение вспять. По берегам, на безопасном расстоянии от воды, стоят очаровательные особнячки, какие строили в конце девятнадцатого — начале двадцатого века, от каждого к воде спускается ухоженный травяной газон, хотя сейчас, в ноябре, газоны больше похожи на болота. (У меня сложилось впечатление, что сельские пейзажи и водоемы не вызывают у Уэнди особенно теплых чувств.) Часть яхт зачехлена на зиму, некоторые брошены без присмотра, швартовы ослабли, и, когда мимо проплывает прогулочный катер, они подпрыгивают на разбегающихся от него волнах и бьются о пристань или о стены будки. Почти все эти прогулочные пароходики на самом деле просто плавучие бары, и пассажиров ничуть не интересует ни время года, ни пейзажи и уж тем более дух поздневикторианской Англии, который продолжает жить в этих живописных садах: счастливое детство, множество братьев и сестер, родных и двоюродных, веселые развлечения без спиртного и наркотиков, полдник с чаем, булочки, сливки, джем, никто еще не боится жирного и сладкого…