Фэй Уэлдон - Род-Айленд блюз

Телефон у него на столе проиграл мотивчик. Джек узнал песенку Битлов “Когда мне стукнет шестьдесят четыре года…”. Доктор Грепалли извинился и взял трубку. Шестьдесят четыре, ведь это молодость, а когда-то казалось немыслимой старостью.

— Звонила внучка мисс Фелисити, англичанка, — сообщил доктор Грепалли. — Она тоже беспокоится за бабушку. Она и еще двое внуков прилетели в Нью-Йорк и завтра на автомобиле приедут сюда.

— Но я полагала, что София — ее единственная ныне живущая родственница! — возмутилась Джой. — Мисс Фелисити просто не способна сказать правду даже по такому очевидному поводу.

— Поразительно, как прямо из ниоткуда являются родственники, когда дело касается наследства, — сказал доктор Грепалли. — Мистер и миссис Эпстейн, спасибо, что посетили нас. Уверяю вас, у нас нет никого, кто замышлял бы обобрать мисс Фелисити. Но я все-таки попробую потолковать с нею кое о чем.

Неприятный разговор с сестрой Доун напугал Фелисити, и она, расстроенная, позвонила Уильяму в “Розмаунт”. Ей хотелось, чтобы он уверил ее, что она не виновата — ведь рано или поздно доктор Бронстейн все равно оказался бы в Западном флигеле; так какая разница, днем раньше, днем позже. Хотелось поверить, что сестра Доун не будет ей пакостить и нечего ее опасаться: она просто тупая, бестактная, противная особа и выполняет свои обязанности так, как она их понимает. И ей, Фелисити, не грозит снова очутиться в страшном монастыре своей юности. “Золотая чаша” — вовсе не тюрьма, где рассудок держит тело в оковах и тело подчиняется, хочешь ты того или нет. Наоборот, с годами все сильнее чувствуешь, что дух заточен в тюрьму тела и рвется на свободу. И совсем не “Золотая чаша” держит тебя взаперти, а твое тело, которое больше не желает бегать, прыгать и скакать по твоей указке. Конечно, окажись она рядом с доктором Бронстейном у психиатра, она могла бы возразить, что раз сильные отрицательные эмоции мешают вспомнить имя президента, то же самое относится и к Косову. Это же не просто точка на карте, которую знает всякий, кто следит за текущими событиями, это страшное место кровопролития и смятения души. Она могла бы объяснить, что причина забывчивости — не стареющий мозг, просто горький опыт молотом заколачивает двери к знанию. Если ты вдруг продаешь бриллианты, а вырученные деньги отправляешь в собачий приют, это не значит, что ты тронулась умом; просто ты разумно заключила, что собаки, презираемые тобой, все-таки лучше людей. Чем меньше ты способен к действиям, тем осмысленнее твои действия становятся. Старый человек, как малый ребенок, просто преспокойно выплевывает пищу, когда она ему не по вкусу. И все дела.

Об этом и еще много о чем хотелось Фелисити поговорить с Уильямом. Редко встречается в жизни человек, который способен тебя понять. Сколько их, этих людей из ее клубного прошлого в Саванне и еще раньше в Лондоне, сколько их пришло и ушло, таких, с кем и словом не перемолвишься. А уж по душам поговорить — и вовсе никогда, так только, какое-нибудь замечание: “Говорят, погода завтра будет получше”, или “Чемберлен прибыл из Мюнхена, мир заключает”, или “Хорошенькое у тебя платьице. Давай-ка его снимем”. Сама она всегда считала, что душа ее гораздо интереснее, чем тело, да и в мужчинах ее тоже больше занимала их душа, чем что-либо иное. Уж конечно больше, чем временное обладание куском вздыбленной плоти, которое они готовы были ей предложить. Если слишком эксплуатируешь тело, пренебрегая всем человеческим, что в тебе есть, интеллект и душа атрофируются, а с ними и чувства — как у проституток. Вот и с лицевыми мышцами так же — слишком долго стараешься не показывать отвращения, и на лице так и застывает гримаса. А добьешься удовольствия — и того хуже: дух отступает, остается одна дребедень. Нет, законченной проституткой она никогда не была, просто девица, с которой можно провести время и которая не откажется, если ей заплатят. Она бы и сама платила, будь у нее деньги, если бы ей раньше уже не заплатили.

Уильям бы ее успокоил, прогнал страхи: это у нее в памяти остались следы тех чувств, которые она испытывала тогда, с Эйнджел: необходимо сделать что-то, неизвестно что, а не то быть беде. Тяжелые сны о чем-то тайном, что от тебя скрывают; надо только найти лазейку, которая выведет из тьмы, и снова засияет солнечный свет. Хотя и знаешь, что нет никакой лазейки — один только безысходный мрак. Со временем глаза привыкают к нему, вот и все. В сознании доктора Бронстейна происходит то же, что тогда у Эйнджел. Попросту говоря, отклонение от нормы. Некие участки мозга, которые у нормальных людей в нужные моменты оживляются, у Эйнджел оставались погасшими, и, если верить сестре Доун, у доктора Бронстейна тоже. Перестали реагировать. Однако то, что происходило или не происходило с Эйнджел, было, конечно, совсем иное. Спутанное сознание Эйнджел обитало в молодом, сильном, сопротивляющемся теле, то тут, то там вспыхивали огоньки. А у доктора Бронстейна сознание заключено в тело слишком старое, оно уже никому не может причинить вреда. Стоило Фелисити подумать об этом, как знакомое чувство панической беспомощности снова затопило ее и понесло в море, и нет уже сил бороться, даже знай она, что надо делать, даже найдись кто-то, кто открыл бы ей тайну. Любовь обманула. Наверное, ты сама себя обманула. Наверное, ты сама ее оборвала в самом начале. И этот конец — твоих рук дело.

Она позвонила в “Розмаунт”. Ответила Мария. Сказала, что мистер Джонсон уже уехал в казино. “Благодарю вас”, — сказала Фелисити и положила трубку.

В ее прошлом два аборта. Тогда они были запрещены и стоили 200 фунтов или 500 долларов, в зависимости от того, по какую сторону Атлантики ты находишься, и эта цена сохранялась десятилетиями. “Папаша”, если он порядочный человек, доставал для тебя деньги. Все-таки дешевле, чем женитьба. Если же непорядочный, если ты не была в нем уверена или если он, знакомясь с тобой, назвался чужим именем, ты занимаешь деньги, или крадешь, или продаешь себя, пока по тебе еще ничего не заметно, до трех месяцев, когда, как говорят, в плод вселяется душа. А ты никогда не уверена, беременна ли ты на самом деле или нет, пока не пройдет десять недель — тревога тоже вызывает нарушение цикла. Остается всего две недели, а то и меньше, чтобы найти деньги и врача.

Затем три возможности на выбор. Ты выживешь, и тебе все сойдет с рук; ты искалечишь себя и умрешь; ты выживешь, но до тебя доберутся и упекут в тюрьму. 200 фунтов или 500 долларов пойдут псу под хвост. А что ты можешь получить? Твое тело освободится от некоего чуждого новообразования. И на том спасибо. Секс с незнакомым мужчиной может быть замечательным, а дети неизвестно от кого теперь не родятся. Господь Бог изначально сыграл с нами злую шутку, связав секс с деторождением, но потом вмешались люди и разъединили: секс отдельно, дети отдельно, и можно получать удовольствие, не опасаясь последствий. Тут противоречие, неувязка, как заметила однажды София. Удовольствие от секса благоприятствует выживаемости рода — чем меньшее отвращение вызывает у женщины секс, тем больше у нее будет детей: правит бал выпущенный на волю ген сексуального голода. В нынешнее время семья по воле женщины неизбежно становится все малочисленнее, если ваш социальный статус требует, чтобы у вас были дети, вы их заводите, если нет, то избавляетесь от них. Кончится тем, что некому будет любить секс. Бег взад-вперед, по выражению Эксона. Для борцов с безнравственностью нет обходных путей. И никуда не деться, если вы фанатик. Род-Айленд — пуританский штат, когда-то здесь властвовала мафия, потом ее извели, затем маятник качнулся в обратную сторону. Увлечение безбрачием пока еще, слава богу, не добралось до Софии в Лондоне. Вот славно было бы, если бы она родила детей. Да только вряд ли. Когда любишь так, как София любила мать, всем сердцем, не рассуждая, а твою любовь убили, безжалостно растоптали — потому что разве это не убийство, не преступление, когда дочь вынуждают своими руками, в одиночку, вынимать мать из петли? Разве у нее хватит решимости заводить потомство? Любовь ребенка к матери, любовь матери к ребенку… Она не имеет ничего общего с этой, другой любовью, со страстью, которая связывает тебя с мужчиной, когда чужой оказывается не чужим, а, наоборот, очень близким.