Фэй Уэлдон - Род-Айленд блюз

— Куда все ушли? — обиженно спросила она. — Когда я вернулась, Фелисити и София как раз выходили. Проделать такой путь и даже не перемолвиться словом с родной бабушкой. Она прошла мимо меня.

— Они не вынесли с собой картину? — спросил Гай.

— Нет. Я не видела. У бабушки в руке была только сумочка.

— Тогда у нас нет доказательства, что картина у них, — сказал Гай. — Только предположение.

— Их ждал красный “сааб”-купе, — продолжала рассказывать Лорна. От возбуждения она впала в разговорчивость. — У моего друга-кристаллографа был такой. Я считала, что так он компенсирует недостаток мужества, знаете, как у мужчин: длинная машина — маленький член, но возможно, я ошибалась, недооценила его. А этот шофер совсем не в себе. Остановился под луной на берегу, стал ко мне приставать, потом предложил выйти за него замуж, а когда я ответила: “Нет, конечно”, — он развернул “мерседес”, примчал меня обратно сюда и вывалил вместе с багажом. Наверно, подумал, что я в отчаянии. Что будем делать дальше?

— Как он к тебе приставал? — покраснев от ярости, поинтересовался Гай.

— Тебя это совершенно не касается, Гай, совершенно. Ты же мне брат, слава богу, а не хозяин.

— Вашему брату следует научиться владеть собой, — сказала сестра Доун, — не то он когда-нибудь лопнет от бешенства.

— Лучше давать бешенству выход, чем держать в себе, — отозвался Гай, сразу потеряв к ней всякий интерес. — Но вы, американцы, никак не можете это усвоить.

Сестра Доун опустила голову на ладони и вздохнула. Люди по одну сторону от границы всегда осуждают тех, кто по другую сторону, и не важно, кто эту границу провел, это может быть прямая линия — демаркация, отделяющая, например, Род-Айленд от всех остальных штатов, или что-нибудь более осмысленное, вроде русла реки или горной цепи. Ее и этого мужчину, ненадолго возбудившего ее интерес, разделяет целый океан. Но с этим покончено. Для нее он теперь не более чем индюк, страдающий от приливов тестостерона. Она сама подивилась своей рассудительности. А ведь ее никто не ценит. Работаешь, выкладываешься, поднимаешься выше и выше — и ни признания, ни благодарности. Она делала все, что могла, для “Золотой чаши” и ее стариков. Какое-то время она верила в доктора Грепалли и закрывала глаза на его особые сексуальные наклонности. К мужчинам приходится проявлять снисхождение, а иначе перед кем преклоняться? Но он, как и все они, оказался невыносимо сентиментальным, эдакая смесь алчности и упоения собой. Чтобы морочить стариков, ему надо сначала заморочить голову самому себе, а что же в этом хорошего? Разумеется, обитателей Западного флигеля необходимо опаивать и убаюкивать, не то они начнут роиться по всему зданию, как вонючие мухи. Сестра Доун не намерена навсегда селиться на берегу океана. Погода тут чересчур неустойчивая, переменчивая; никогда не знаешь, чего ждать. Бог витает над равнинами, там в знойном воздухе ощущаешь Его мерцающее, грозное присутствие. А сейчас ей иногда кажется, что Он не слышит ее молитв, словно вообще не существует, и надо быть очень осторожной, не то в одно прекрасное утро проснешься — и не ощутишь Его сдерживающей длани, и начнешь увеличивать дозу сюда, дозу туда, оставив заботу о показателе продолжительности жизни: и выйдет, что она, сестра Доун, исполняет работу не Бога, а Природы. Однажды она уже потеряла хорошее место в сходных обстоятельствах. Умножать количество смертей сверх статистической нормы опасно, хотя найти доказательства этому возможно только в самых свежих случаях. Трупы кремируют, а даже если и нет, кому охота затевать возню с эксгумацией? Но сестра Доун рисковать не собирается, она вернется на родину — там заработки, правда, меньше, зато жизнь хотя и короче, но полнее, старики там — народ благодарный, оставляют тебе деньги в завещаниях, и Бог близко, всегда услышит; Он являет Свой гнев в виде смерча, серого и вьющегося над плоской равниной, так что за целую милю видно Его приближение. Разве это не прекрасно? Уезжая отсюда, она напишет письмо в правление о том, как плохо доктор Грепалли ведет дела в “Золотой чаше” и как подчищаются цифры показателя продолжительности жизни пациентов.

— Мне ничего не нужно, — сказала Фелисити. — Я хочу начать заново. У меня есть чековая книжка, и кредитные карточки, и мобильный телефон, и одежда, что на мне. Для женщины, которая уходит из дома, этого довольно. И еще у меня есть Утрилло и документ, подтверждающий его подлинность. Ни в старых фотографиях, ни в сувенирах я не нуждаюсь, я не хочу жить прошлым, я хочу жить теперь.

— Вот это правильно! — сказал Уильям Джонсон.

Я довольно высокого роста, и на заднем сиденье мне было не слишком удобно, но в азарте бегства я об этом забыла. Картина лежала в багажнике, как была, завернутая в ватное одеяло, прихваченное из “Золотой чаши”. Хотелось надеяться, что “Золотая чаша” не станет по этому поводу вчинять иск за кражу. Хотя от них всего можно ожидать. Побег Фелисити их возмутит и оскорбит. Общество всегда норовит покарать беглецов, изловить и высечь, чтобы сильнее его любили. Вот тебе, вот тебе, будешь знать, как не любить нас.

— Что делаем дальше? — спросил Уильям Джонсон. — Должен предупредить, ни один мой чек к оплате не примут, а кредитные карточки я уничтожил. Ты можешь поехать со мной в “Розмаунт”, на их счет регулярно поступают проценты от страховки, но я не имею права их трогать. Однако к концу недели твердо рассчитываю улучшить мое финансовое положение.

— Ну конечно, Уильям, — ласково сказала моя бабка Фелисити. — Прямо сейчас мы не можем пожениться, потому что храмы все закрыты на ночь, а будить для этой цели регистраторов жестоко.

Мне, разумеется, знаком этот сценарий: в пятидесятые годы Дорис Дэй и Рок Хадсон (или это был Гэри Купер?) стучались на рассвете к мировому судье, чтобы пожениться в порыве чувств, а впоследствии раскаяться, но потом все кончается хорошо.

— Успеем выправить бумаги завтра с утра пораньше, и тогда уж моим опекуном и душеприказчиком будешь ты, Уильям.

“Бабушка!” — хотела было я воскликнуть, но осеклась.

— А пока, — заключила она, — поедем-ка к твоему знакомому знатоку живописи.

И мы покатили к наррагансетскому пирсу, где в деревянном домике у самой воды проживал Уильямов знакомец. Очень поэтично, конечно, но все-таки хотелось бы верить, что выдающиеся произведения живописи надежно укрыты внутри от разгула стихий: непогода смыла краску с наружных стен и набросала водорослей к самому порогу. Картину понесли в его жилище, а я осталась в машине. Я позвонила по бабушкиному мобильнику Гарри Красснеру и неожиданно застала его дома за телевизором. Я звоню не по своему телефону, объяснила я ему, поэтому будем говорить кратко. Слышимость была плохая и становилась все хуже. Я сказала ему, что отношения между мною и Гаем с Лорной прерваны и я вылечу домой, как только смогу. Да, конечно, за билет придется приплатить, но наплевать. Надо же, он, оказывается, не в кабаке, и не в клубе, и не в студии, а дома.