Катрин Гюннек - Модистка королевы

И вот пришло время, когда в моей голове накопилось достаточно знаний, чтобы помогать мадемуазель Барбье, модистке Аббевиля, в ее ателье. Это место досталось мне тоже не без помощи мамы.

Ни знаменитые сплетницы нашего района, ни наглец Адриен не проронили ни слова, когда я поступила на обучение к мадемуазель Барбье. Но я прекрасно знала, что они при этом думали. Повезло же Марии-Жанне! Конечно, это ведь куда лучше, чем чистить горшки или ухаживать за ворчливыми стариками, распространяющими запах пота, кислого молока, грязной одежды, если не хуже. И это легче, чем вкалывать на фабрике под грозные выкрики младшего начальника.

Когда я впервые переступила порог маленькой лавочки Виктории Барбье, то была не на шутку взволнованна. Я увидела сокровища, ни имени которых не знала, ни даже о существовании которых не догадывалась. Их красота ослепила меня.

У Барбье каждый день создавалось что-то новое. Придумывались платья и чепцы, украшались перьями, цветами, лентами, продавались шейные платки, перчатки, косынки, муфты, даже веера. Ах! Мода, ее формы, ее обычаи! Казалось, мадемуазель Барбье знала все, и она стремилась передать свои знания мне. Для меня это была большая удача. Хозяйка умела объяснять, правда, иногда понять ее было непросто. Мадемуазель Барбье часто упоминала слово «ухищрения», и оно казалось мне самым красивым на свете. Ухищрения… А «безделушка»? Тоже звучит прелестно. Я не уставала повторять эти слова, наслаждаясь ими, как музыкой.

Все, касающееся швейного мастерства, оказалось весьма занимательным. Я хорошо ладила с хозяйкой и девочками-коллегами, осваивая настоящую профессию. Я узнала, что скрывалось под знаменитым словом «ухищрения». Это выбор и ткани, и выкройки, и расцветок! Когда мадемуазель и ее клиентки, которые приятно пахли пудрой и фиалкой, начинали обсуждать наряды, из их уст рекой лились названия диковинных цветов. Немного смешные, конечно, но чудесные. «Бледная потревоженная птичка», «хвост канарейки» [9] «Queue de serin» — таким словосочетанием во французском языке обозначается желтоватый цвет. , «брюхо самки оленя» [10] Фр. «ventre de biche» — цвет, употребляемый при описании окраски лошади: светло-желтый (в основном такого цвета бывают живот, бока или морда лошадей определенной масти). , «испанский усопший», «бедро взволнованной нимфы» [11] Фр. «cuisse de nymphe émue» — сорт розы, цвет темно-розовый посеребренный. , «смех мартышки», «паук, замышляющий преступление»… Вот так карнавал! Вначале другие девочки-швеи потешались надо мной. Я сердилась, будучи не в силах разгадать их веселую трескотню, из которой не понимала ни слова. Моему изумлению не было предела, но такова уж мода! Она играет со словом, как с пером или ленточкой.

По воскресеньям и в праздники я помогала маме. Мы навещали больных и ухаживали за ними. Это была работа не из приятных, но она мне нравилась, потому что я проводила время вместе с мамой. Я любила возвращаться с ней домой рука об руку, напевая песни, тихо разговаривая. Я обожала маму, и она платила мне тем же.

А затем меня постигло второе горе: Жан-Лоран подхватил лихорадку, от которой так и не оправился.

Жан-Лоран, мой маленький, самый младший братишка, я так хотела уйти вместе с ним! Что там, на небе делать маленькому мальчику, одному в его десять лет… Отец Лерминье рассказал мне, что делают малыши на небесах. Но кому нужны слова, даже самые красивые, если не стало маленького мальчика? Тут нечего говорить, нечего объяснять.

Из-за постигшего меня несчастья я отгородилась от мира. Мне было необходимо уединение, и я пряталась в моем горе, отдаваясь ему без остатка. Месье Лерминье сказал, что страдание очищает душу, что человек, испытав его, становится добрее. Это все пустые слова. Я, напротив, стала озлобленной и начала чувствовать ненависть ко всем детишкам десяти лет, живым и полным сил.

После смерти Жана-Лорана младшим ребенком в семье стала я. Дом постепенно пустел. Сестры ушли в Амьен [12] Амьен — главный город Пикардии. искать лучшей доли, пытаясь устроиться в парикмахерском деле. На улице Басс не осталось никого, кроме меня и матери. Узы, связывающие нас, стали еще крепче. Кроме того, мы были очень похожи — как внешне, так и по духу. Я превратилась в зеркало молодости, в котором мама снова видела себя ребенком. В семье Бертен было две Марии-Маргариты: большая и маленькая.

С понедельника по субботу все мое время принадлежало мадемуазель Барбье. Магазинчик открывался в десять утра, но уже задолго до этого я вовсю хлопотала в ателье. Девушки украшали салон. Лишь один перерыв в час дня — и мы снова подбирали бархатные цветы, гофрировали кружева, погружались в океаны тканей кремового цвета, гроденапля [13] Гроденапль — плотная гладкокрашеная шелковая ткань, названная в честь первоначального места производства — г. Неаполя в Италии. , в прозрачность газа и барежа [14] Бареж — сорт шелковой ткани в газовой технике. В первой половине XIX века бареж был одной из самых дорогих тканей. . Я восхищалась красотой материй, но еще больше ловкостью хозяйки, превращавшей их в прекрасные туалеты. Я была без ума от безделушек и украшений на тканях, от браслетов и колье, похожих на цветы. Ателье служило садом, где меньше, чем за час, расцветали маки, маргаритки, пионы, розы…

Мадемуазель Барбье была не просто модисткой. Она являлась созидательницей и в свое дело вкладывала душу.

Мало-помалу я стала замечать, что снова мечтаю. Мне хотелось стать королевой, чтобы царствовать над тканями и цветами, как моя хозяйка.

Шли годы. Придя как-то утром в магазин, я увидела, что мадемуазель Барбье печальна как никогда, а девушки плачут. Дела шли не слишком хорошо, хозяйка не могла больше позволить себе держать трех помощниц. Поскольку я пришла последней, то должна была уйти первой, хотя и проработала у Барбье семь лет. Я уже почти освоила профессию, и мои навыки обязательно пригодились бы в каком-нибудь другом ателье. Оставалось только найти его! Однако модистки не росли как грибы на дороге. И в мануфактуру устроиться стало непросто. Можно было последовать примеру сестер и отправиться искать работу в другом месте. Но уйти означало остаться одной вдалеке от дома, вдали от своих…

А верзила Адриен только ухмылялся. Он все повторял, что не стоит беспокоиться, что у него на меня всегда были виды.

Наконец, я решилась. Моя крестная мать Готеро убедила меня, что в Париже довольно работы и жалованье намного выше. Итак, вперед — в Париж!

Мама положила в мой чемодан кружевной платок, карманный кошелек, вышитый в клетку голубым шелком, и гребень, который достался ей от моей бабки, Мекиньон. Не забыла она и про молитвенник, подарок месье Лерминье. Напоследок мать заверила меня, что Божественное Провидение не оставит без внимания такую девушку, как я, и обязательно одарит своей милостью. Нужно верить в это и не бояться грядущего. Я ушла, и на улице Басс в доме семьи Бертен не осталось никого, кроме одной Марии-Маргариты.