Валентин Маслюков - Тайна переписки

Внизу на набережной под пригорком, на котором стояло предместье, не было скамеек, ветер перегонял пожелтелую газету, рваные бумаги застревали в кустах. Устроившись на каменном парапете, Люда доела яблоко, огрызок положила в пакетик, пакетик вернула в сумочку и еще посидела, раздумывая, куда идти. В кафе она не пошла, потому что дорого, а в букинистическом магазине можно было ничего не покупать, и она выбрала магазин. На втором этаже, куда вела узкая и крутая лестница, народу было немного. Праздно перебираясь от прилавка к прилавку, она наткнулась на парня, который ничего не покупал и не выбирал, а просто читал, прислонившись спиной к книжной стойке.

Неясное, похожее на беспокойство любопытство, ощущение чего-то знакомого заставили ее приглядеться. Захваченный чтением так, что, казалось, ничто не может его пробудить, вдруг без всякого перехода он резко захлопнул книгу, поставил ее на полку, после чего вздохнул — глубоко и горестно. Когда он оглянулся, Люда не успела даже смутиться — юноша скользнул по ней невидящим взглядом и потянулся за новой книгой. Первой попавшейся, как кажется. Листнул раз-другой и на случайном месте застрял. Снова погрузившись в чтение, он продолжал незаметно для себя тихонечко, но прочувственно вздыхать. Видно, книги попадались исключительно грустные.

Осторожно подобравшись ближе, Люда обнаружила, что горестные вздохи эти вызывал этимологический словарь Фасмера.

Юноша немного сутулился, лицо у него было бледное, словно бы утомленное… И все же Люда не могла вспомнить, где его прежде видела. Не разрешив общих сомнений, она, однако, нашла частный ответ, которого не искала: явилось ощущение, что странный этот, меланхолический мальчик не сделает зла. Ощущение возникло, определилось, и она осознала его: человек этот не причинит боли. Непонятно откуда и почему возникшая мысль — пришла в голову и все тут. Сознательным продолжением ее явилась другая: как же этого мало!

Люда поняла, что полна Трескиным. Трескин заслонял собой этого мальчика, этого и всякого иного, заслонял собой все. Она допускала, что угаданное ею свойство есть нечто такое, что нельзя уяснить себе с наскоку. И все же этого было мало, безумно мало! Так мало, что хороший мальчик, не сознающий всей малости присущих ему достоинств, вызывал жалость.

Скоро Люда забыла встречу, но, возвращаясь домой, наткнулась на юношу еще раз. Поразившись совпадению, она сообразила вдруг, что здесь-то, наверное, и видела его прежде — попросту они были соседи. В двух шагах уловив особенный Людин взгляд, юноша растерялся — в лице его выразилась быстрая смена побуждений, так что неловко стало и Люде.

Саша Красильников смутился, когда столкнулся с Людой Арабей, по очень прозаической причине: он не мог решить, здороваться ему или нет. Годами Саша не жил дома и никого не знал ни в своем дворе, ни даже в подъезде. Иногда он здоровался наобум — люди недоуменно таращились, иногда не признавал соседа по лестничной площадке, с которым позавчера беседовал. Когда Люда прошла, Саша обернулся в надежде, что девушка тоже оглянется, и тогда он сразу заговорит. Девушка не оглянулась. Она удалялась ровной и удивительно легкой, необычной походкой, распрямив плечи, по-балетному ставила наружу ступни. В грации движений ее проступала гармония уравновешенного характера — девушка эта ни в ком не нуждалась, — с ревнивым сожалением ощутил Саша.

Не яркое, но славное, завораживающее взгляд лицо ее казалось знакомо, хотя и трудно было понять, встречал ли он девушку когда наяву или, может, то сказывалась иная, литературная память… Глаза… короткая стрижка… чуть-чуть припухлые щеки… Нет, все же он ее никогда не видел. Иначе, конечно же, не забыл бы. Она ходила в шортах, и была на ней какая-то легкая, не совсем застегнутая и ничего, однако, не открывающая рубашонка.

Саша вздохнул, еще раз вздохнул, печальнее прежнего, и побрел домой к тягостному делу — ждала его на столе не дописанная статья. И нужно было сочинить письмо к Ней. Сочинить, может быть, пару писем… Он чувствовал в себе опустошение, горечь потери и полную невозможность выразить что-либо иное, кроме опять же потери и горечи.

И Люда тоже не сразу забыла Сашу. Несколько раз припоминала она с улыбкой горестную манеру мальчика вздыхать над этимологическим словарем. Помнила она Сашу день или два, а потом начала забывать и забыла.

А Трескин замолк. После страстной, пугающе исступленной речи пропал и замолк. День складывался из часов и проходил, наступал новый день, который тоже состоял из часов, — письма не было. Она рассчитала, что на новое письмо понадобится три дня, потом отвела себе четыре, письма не было и на пятый. Люда сознавала, что, верно, настал и ее черед ответить, сказать что-нибудь внятное, что Трескин тоже ведь ждет. Сознавала и подумать не могла без ужаса о том, чтобы ответить. Проще было бы, право, в постель лечь, молча принять Трескина, чем разобраться в себе и найти слова в ответ на ошеломительное признание. Письма не было. Люда становилась раздражительной и несносной, нагрубив матери, уходила к себе в комнату — мучаться. Мысленно просила прощения, просила вслух и снова срывалась. Она потеряла способность общаться с Майкой, и Майка ее оставила.

Внезапное воспоминание о своем единственном ответе наполняло ее нестерпимым стыдом, выть хотелось, и она уже не могла верить тому, что сама писала.

Когда на восьмой или девятый день в почтовом ящике обнаружился надписанный знакомым почерком конверт, Люда быстро его схватила, с сухими глазами и слепым лицом поднялась к себе, положили письмо на стол и тупо на него воззрилась.

Измучилась она так, что читать уж не было сил — перегорела.

Но письмо, понятно, не выбросила, а распечатала. Уловила строчку — и тут разрыдалась. Первой же фразой Трескин хватил ее за душу:

«Стало невыносимо грустно. Мне кажется, что тебя нет».

— Мне кажется, что тебя нет, — начинала она в третий, в четвертый раз и не могла продолжать — текли слезы.

«Я люблю тебя — весь мир должен прийти в движение, напротив — остановился. Ничего не происходит. Все остановилось, мой голос глохнет в пустоте, где не бывает эха. Я люблю тебя и ощущаю свою любовь, как бессилие. Тебя нет. Призрачные вещи пытаются соблазнить меня своей наглядностью, призрачные люди теснятся вокруг меня, разыгрывая волнения и страсти, я говорю слова, чтобы соучаствовать в призрачной жизни, но это все заблуждение, это все искус — тебя нет, нет того, что единственно, по-настоящему существует, нет того, в чем смысл, в чем спасение, суть. Нет тебя. Проходят дни, день за днем, и возникает ощущение, что так будет всегда, со страхом я начинаю подозревать, что, может быть, то существование, которое я веду, и есть реальность, есть жизнь, ничего другого мне не дано и дано не будет, что, может быть, ты-то (какая нелепость!) и есть мой соблазн, искушение, ты, а не то, что вокруг, что под рукой. Но я люблю! В этом нельзя сомневаться. Я люблю, и это возвращает мне чувство реальности, в этом моя опора… Почему же так тяжело? Почему моя любовь — бессилие? Почему тебя нет? Страшно, что так будет всегда. Неподвижность душит».