Валентин Маслюков - Тайна переписки

На следующий день, когда оголодавший, измученный до раздражительного бесчувствия Саша вознамерился было протестовать и требовать, пришел, наконец, следователь. Саша обрадовался ему, как родному.

— А вы свидетелей допросите, свидетелей, — начал Саша горячиться еще по дороге в кабинет. — Жора вам скажет, и с Людой Арабей поговорите — что тут такого? — поговорите, она вам скажет. Надо же, наконец, и свидетелей допросить!

— Действительно, как это я не догадался? — удивился следователь.

Удивился так чистосердечно, что Саша почувствовал необходимость помолчать. Следователь раскладывал на столе бумаги.

— Значит, вы допросили?

— Поговорил я с девушкой.

— И что?

— Плохо ваше дело.

— Посадите? — упал духом Саша.

— Нет, зачем, сажать не будем. Но ваше дело плохо. Она сверкает глазами.

Замотанный, неулыбчивый следователь глядел удрученно, и Саша вдруг понял, какой это славный парень.

— Вот, — следователь потряс тоненькой папкой. — Уголовное дело о преступной любви Красильникова Александра Геннадьевича к Людочке Арабей! Других забот нету, кроме как разбираться за государственный счет в ваших отношениях… Теперь уж не вы, а я буду оправдываться, где нужно, понимаете?

Саша плохо понимал, но глядел на него во все глаза и преданно.

— Трескин ваш… В общем, уговаривали меня тут. Не сильно, но уговаривали. Отпущу я вас под подписку о невыезде, и будем материалы собирать — допросы, все как положено. Понятно?

— Да! — поспешил согласиться Саша.

— Тогда объясните мне. Объясните, как это можно влюбиться, не имея предмета любви? Тут какая-то прореха в цепи доказательств.

— А! — пылко воскликнул Саша. — Ну! Это я объясню.

— И объясните, — хмуро кивнул следователь.

Саша должен был немного подумать, а подумав, усомнился и спустя минуту-другую сказал:

— Не знаю. Нет, не знаю.

Следователь, похоже, такого результата и ждал — кивнул, не выражая чувств.

— Есть такая книга, Эмиль Золя написал, — снова заговорил Саша, — «Мечта» называется. Так называется: «Мечта». Анжелика ее звали, она мечтала… ждала любви. А того, кого она любила, еще не было. И родители пугались, они подмечали, что девочка со страстью целует себе руки.

— Да… — кисло прервал следователь. — Ну и чем она кончилась, эта ваша «Мечта»?

— Анжелика… она умерла на пороге церкви, во время венчания.

— Вот это так! — кивнул следователь. — Мечта потому и есть мечта, что она чрезмерна для жизни. Не может она в жизнь поместиться. Не помещается мечта в жизни. Вот что может поместиться, — и снова, не меняя устало-хмурого выражения лица, он потряс тоненьким уголовным делом о преступной любви Красильникова Александра Геннадьевича.

Когда Саша очутился на улице среди людей, и «аквариум», и следователь, и наручники — все, что было несомненной действительностью в течение долгих и долгих часов, отодвинулось в область призрачных представлений памяти. Невозможно было вообразить, что при другом раскладе обстоятельств он и дальше оставался бы в заключении, стиснутый, задавленный в четырех стенах. Сущим, несомненной действительностью стал для него вопрос — должен ли он увидеться с Людой. Первые часы свободы вопрос этот не стоял еще слишком явно, но уже к вечеру, после утомительных объяснений с родителями, оставшись наедине с собой, Саша пришел к мысли, что видеться с Людой он не должен. На следующий день поутру он проснулся с совершенно иным чувством. Ход мыслей и все основания суждений оставались прежними, без перемены, но заново прослеживая цепочку доводов, каким-то непостижимым образом Саша пришел к противоположному заключению. Примечательно, что и в том, и в другом случае он опирался на ключевое слово «должен». Но если вчера он должен был ради Людиного блага оставить ее в покое, то сегодня точно так же он должен был ее увидеть, чтобы понести наказание. Чтобы встретить ее презрение, выслушать все, что она имеет ему сказать. Он чувствовал, что нуждается в искуплении. Он хочет ее увидеть и принести ей свое униженное смирение — будь что будет!

Может статься, это был его единственный шанс: нарваться на нечто столь резкое, что самая чрезмерность отпора могла бы до некоторой степени искупить безмерную и непоправимую его вину. Чем крепче она его отругает, тем вернее дело.

Если Саша и не думал так, в точности так, то ощущал это, во всяком случае, как потребность. Как некий рациональный довод в пользу неразумного своего желания видеть Люду. Просто увидеть ее еще раз. Это-то и было главное. Увидеть и увериться в том вовсе не убедительном уже по прошествии времени впечатлении, которое вынес он из горячечной, далекой от трезвости встречи в гостинице.

Прошло, однако, еще два дня, пока, колеблясь между разноречивыми побуждениями, он остановился на этом окончательно: видеть!

К главному входу проектного института Саша явился задолго до конца рабочего дня — он никуда не звонил, ничего не выяснял и не пытался разузнавать — просто стоял и ждал, потому что ожидание давало ему облегчение, не выматывало, а успокаивало. Нужно было утомить себя ожиданием, чтобы меньше бояться встречи. И более того, он сознавал, что вполне может упустить Люду, если она воспользуется каким-то иным выходом или изменит свои рабочие планы и вовсе не появится в институте. Опасность эта не сильно его тревожила, потому что страх не прибавлял ему чувства, неуверенная в своем достоинстве любовь его заглушалась страхом.

Народ начал покидать институт, стеклянная дверь хлопала. Оставаясь под сенью обширного козырька, Саша подошел ближе. Через стекла он различил Люду еще в вестибюле… а Люда заметила Сашу, оказавшись уже на улице.

Глянула она спокойно, со сдержанным недоумением, видно было, что узнала и не нуждается в объяснениях.

Недоумение ее было вызвано равнодушием. Равнодушием, которое нельзя разыграть в миг неожиданной встречи, если его не было изначально. Убийственное отчуждение ее он уловил, понял и признал всем своим существом и сердцем. Он онемел, безотчетно выставив вперед дурацкий и стыдный букет.

Она была с подругой, отвернулась и пошла, продолжая разговор с того места, где тот прервался. Подруга же, если и заметила что, едва ли успела осознать все значение мимолетный драмы, которая вспыхнула, получила развитие и пришла к завершению между двумя-тремя безразличными репликами.

Они удалялись, Саша видел только Люду. Короткая зеленая маечка, просторные брюки плотно облегают в поясе тонкий стан. Сандалики на плоской подошве не стесняли ее свободный шаг… она ступала с трудно изъяснимым изяществом, так, словно каждое прикосновение к земле было событием. В благородной поступи ее заключалось нечто такое, что не давало ей возможности обернуться. Изящество не допускало случайного.