Валентин Маслюков - Тайна переписки

— Мы с вами обошли все мыслимые виды отношений. Выберите что-нибудь, — сказал следователь и обратился к потолку.

Удивительно скучный молодой человек. На редкость занудный. Люда молчала и, как показалось Саше, начала краснеть, не заметно было, однако, чтобы это хоть сколько-нибудь тронуло следователя. Ничто не могло вывести его из равновесия, озабоченный своими отношениями с законом, он не замечал и не понимал затруднений девушки. И ведь не глупый вроде бы молодой человек, но поразительно не любезный.

— Ой, да запишите, что хотите! — не выдержала напряжения Люда.

— Я хочу? — в крайнем изумлении следователь откинулся на спинку стула. — Я ничего не хочу. — Бегло глянул в потолок — только с законом мог поделиться он истинными своими чувствами.

— Это что, так уж важно? — дрожащим голоском спросила Люда.

— Процессуальная формальность, но она должна быть исполнена.

— Что вы ее так мучаете? — возмутился Саша. — Запишите: в неприязненных!

— Нет, в безразличных, — быстро возразила Люда, на Сашу она при этом не глянула.

Следователь, не выражая удовлетворения, кивнул и стал писать. Потом обратился с тем же вопросом к обвиняемому.

— Да, — твердо отвечал Саша. — Я знаю свидетеля, это Люда Арабей. Я познакомился с ней в гостинице… в ту самую ночь. Но я знал ее и до этого. У меня с ней хорошие отношения. То есть она мне нравится. Она мне очень нравится.

Из всего, что наговорил Саша, следователь записал два или три слова — неизвестно, что именно.

— Послушайте! — сорвавшимся голосом сказала вдруг Люда. — Вы тут кое-чего забыли! Вы вот совсем не предупредили его о даче ложных показаний! Он что, за свои слова никакой ответственности не несет? Он тут наговорит… Где же ваш закон? Вы должны предупредить его. По закону!

— Его — нет, не должен, — кротко сказал следователь.

— Почему? — остановилась Люда. — Как? Он что, правдивей меня? Для него есть закон?

— Для него нет.

— Ах вот как! — с запальчивостью, которая могла сойти за иронию, воскликнула Люда.

— Хорошо ли вы понимаете, в чем разница между свидетелем и обвиняемым?

Должно быть, она не очень хорошо это понимала — если судить по тому, какой сердитый взгляд бросила на Сашу.

— Закон не предусматривает для обвиняемого отдельного наказания за неискренность. Виновный и так свое получит. Вы согласны?

Люда не ответила и, видно, не собиралась отвечать, опустив голову, уставилась на руку; пальцы нервно сплелись.

— Расскажите, что вам известно по делу, — продолжал следователь.

— Зачем он в гостиницу залез?

— Это вам известно? — живо заинтересовался следователь.

— Если хотел украсть, зачем бы он спрашивал Трескина?

— А он, значит, спрашивал Трескина? Ага! Вот об этом и расскажите: что видели и что слышали — не более того.

Никак она не могла собраться с мыслями: лицо омрачила тень, по беспокойным движениям рук Саша угадывал миг, когда она собиралась начать — перехватывала пальцы, дрогнув губами… к не начинала. Природу затруднений ее Саша не совсем улавливал и только после первых сбивчивых слов почувствовал, как неприятно было ей объяснять, зачем и почему оказалась в гостинице. Но этого нельзя было обойти даже в самом коротеньком рассказе — не могла она начать сразу с середины. При том, что и середина вызывала не меньше сомнений, чем начало.

— Все? — спросил следователь, когда к немалому Сашиному облегчению она завершила свое вымученное повествование.

Люда кивнула.

— Вернемся к тому, что раздался стук в дверь и вошел Красильников. Что он сказал?

— Спросил Трескина.

— А потом?

— Потом остался его ждать.

— А вам он что сказал? Что еще?

— Мне? — удивление ее сказалось столь резко, неодолимо, что она начала почему-то краснеть. — Мне? Ничего особенного.

— Ничего особенного — это надо понимать так, что сказал, но не особенное, верно? То есть он сказал вам что-то обыденное, само собой разумеющееся. Нечто такое, что вы постоянно слышите на улице или там… от приятелей. Я понимаю, что ничем не примечательные слова трудно припомнить, но вы все же постарайтесь, это важно.

— Не-ет, — мотнула она головой с затруднением — нет, я была… Ничего не запомнила. Вот его спросите.

— Несколько заурядных слов, которые обронил обвиняемый, имеют существенное значение для следствия. Для вас, вероятно, ничего особенного, а для следствия весь интерес тут и сходится.

— Что же вы думаете, он залез в гостиницу, чтобы украсть? Как в это поверить?! Зачем он тогда Трескина спрашивал, если хотел украсть?

— Предположим, преступление не было завершено по не зависящим от преступника обстоятельствам, — назидательно сказал следователь, — в конторе люди. Те самые люди, которых он хотел обокрасть, вступают с ним в дружеский разговор. Что ж… тогда он ищет в гостинице Трескина, чтобы снова потребовать то, что не удалось добыть кражей. И вообще пытается придать своему ночному визиту несколько иную окраску.

— Что ему за это грозит?

— Два года условно, — сказал следователь, снова обращаясь к протоколу.

— Не могу поверить, — повторила Люда, но следователь не откликнулся — он писал. Наступила тишина. Нагнув голову, Люда кусала ногти.

— Распишитесь, — следователь подвинул протокол, — вы должны расписываться под каждым ответом.

Машинально она приняла ручку и стала читать; закончив, еще раз проглядела запись и, не поднимая глаз, проговорила:

— Хочу дополнить. Он тогда сказал… Что… Ну, я не помню точно, в каких выражениях… Странно так начал… что будто… Но ведь он первый раз меня увидел, правда? Как я могла к этому отнестись? Что будто я… ему нравлюсь — так он сказал. Да, припоминаю.

Следователь дописал две или три строчки, Люда поставила подпись.

— Теперь так поступим, — следователь обратился к Саше, — передайте как можно точнее, что вы говорили, а свидетель получит возможность подтвердить или опровергнуть ваши слова. Так свидетелю удобнее.

— Вряд ли я смогу, — сказал Саша.

— Почему? — удивился или счел нужным удивиться следователь.

Люда удивления не выказала, однако наградила обвиняемого внимательным взглядом.

— Нет, не смогу. Не помню ни слова.

Помолчав, следователь выдвинул ящик стола и там порылся, но достал не Уголовный кодекс, как можно было ожидать, а неровно обгрызенный с обоих концов карандаш. С удрученным видом осмотрел концы и взялся за перочинный нож — новый, но замечательно тупой, как выяснилось при первой же попытке зачинить карандаш.

— Подумайте, — обронил следователь, со вздохом принимаясь за требующее исключительного терпения дело — ножик не строгал, не резал, а только мусолил дерево.

— Что толку думать? — упрямо возразил Саша. — Чтобы слово в слово повторить, я должен повторить чувство, а чувство ушло. Тогда это была правда, а сейчас… сейчас спектакль. Повторить не могу. И не буду.