Анна Климова - И сердца боль

Ждать или ехать? Он разрывался между своими противоречивыми чувствами. И от этого только бестолку метался из угла в угол, будто ища забытое.

Вот и шажки на крыльце! Андрей бросился к Оле. В ее глазах вопрос и испуг.

— Оля, с матерью плохо. Отец звонил, просил приехать. Я должен ехать! Оля, что ты молчишь?

Словно очнувшись, она суетливо закивала, пряча глаза.

— Да, да, конечно! Ты должен ехать! Обязательно! Когда электричка?

— Через двадцать минут. Как раз, чтобы добежать.

— Я тебя провожу!

Она рванулась в комнату, выскочила в босоножках и новой кофточке.

Они вместе побежали к станции. Добежали вовремя. Перешли через пути. Андрей купил в решетчатой будке билет. Стали неприкаянно на перроне.

Немногочисленные жители поселка, тоже собравшиеся в Минск, с любопытством разглядывали эту знаменитую в поселке пару.

В глазах Оли стояли непрошеные слезы. Она не хотела их, но они предательски ползли из уголков глаз.

— Не нужно, Оля, — улыбнулся Андрей сумрачно, тоскливо, — слышишь? Я вернусь. Я вернусь к тебе, и все у нас будет хорошо.

Она кивала и тоже улыбалась. Электричка, в другое время всегда опаздывавшая на минут пять — десять, на этот раз пришла, как назло, вовремя. Затормозила, двери с шипением раздвинулись.

— Я тебя люблю, — шепнул Андрей слова, которые раньше казались ему банальными.

Но только сейчас он понял, что влюбленные всего мира вкладывают в них свой особый, неповторимый смысл, поэтому слова эти никогда не будут банальными.

— Я знаю, — шепнула она.

Андрей поднялся в тамбур, а она смотрела на него, как тогда, в первую их встречу, снизу вверх, и опять походила на потерявшегося ребенка.

Он хотел бы крикнуть окружающим: «Не нужно, не смотрите! Это только моя боль и моя любовь, и незачем мозолить глаза о чужое!»

Боль, боль, боль! Словно оторвалось что-то, отсек-лось створками дверей. И она одна, на пыльном солнечном перроне, со слезами на глазах и с той же болью в груди, что и у него!

Ничего, кроме боли…

Отец сам встретил его в аэропорту. Андрей отдал последние деньги на билет и первым рейсом вылетел в Москву.

Они ехали молча. Им не нужны были слова. Отец и сын и так понимали друг друга.

Сергей Петрович видел, как изменился Андрей. Повзрослел, что ли? С лица исчезла юношеская открытость, черты огрубели, стали мужественные. В глазах решимость и уверенность в своих силах.

Невольно Сергей Петрович залюбовался сыном. Но его беспокоила эта упрямая складка у рта, как у матери. Он не знал, что ему сказала Марго перед тем, как сын на следующее утро «сбежал» (так выразилась Марго), но зная свою жену, вполне догадывался, какой «счет» она ему предъявила.

Однако Андрей все же уехал! Уехал с единственной целью — никогда больше не возвращаться.

Сергей Петрович мог гордиться своим сыном! Андрей не позволил ей подсчитать его убытки! То, что сам Сергей Петрович не осмелился сделать в течение двадцати лет! А сын смог!

Но сейчас было не до семейных склок.

Марго, впавшая в тихую истерику в первые дни после «побега» сына, использовала все свое влияние, чтобы найти его. Нужно ли говорить, что очень скоро она знала все про Олю. Стала спешно собираться, но тут Сергей Петрович впервые «взбунтовался» по-настоящему. Он так яростно доказывал, что она еще больше оттолкнет Андрея от себя, если сейчас поедет к нему со своими требованиями, что Маргарита Львовна сдалась.

Тихо, тайком от него, она плакала в ванной, гремела на кухне своей идеальной посудой, забросила доклады и тезисы, глотала какие-то таблетки.

Вернувшись однажды домой, он обнаружил жену на полу, бледную и без сознания.

Сначала ее увезли в простую клинику, но потом кто-то «сверху» распорядился отправить ее в кардиохирургический центр, куда очередь была расписана на годы вперед.

Очнувшись, Маргарита Львовна первым делом спросила про Андрея. И тогда Сергей Петрович пообещал ей позвонить сыну…

Сейчас они ехали в эту клинику, и каждый думал о своем.

Андрей боялся расспрашивать отца, как все случилось. Боялся, что все произошло из-за него. Боялся, что вина, пусть даже косвенная, ляжет на него тяжелой каиновой печатью. Боялся и был уверен, что страхи не напрасны.

Мать — суровая, стойкая женщина. Никакие внешние обстоятельства не могли бы поколебать ее волю, ее веру в свои силы. А вот внутренние, семейные…

Думать об этом не хотелось. Все получалось так гадко, так нехорошо… Что теперь?

— Ты не должен себя винить, — сказал неожиданно отец, будто угадав его мысли. — Это бы рано или поздно произошло. Не дома, так на одном из ее заседаний.

— Она переживала?

— Переживала? — усмехнулся отец и слукавил. — Думаешь, по ней было видно? Вся в себе! Мне как-то раз пришла в голову забавная мысль, что если бы Марго по несчастливой случайности вдруг проглотила бы гранату с сорванной чекой, внутри нее произошел бы всего-навсего еле слышный хлопок!

Отец пошутил (что с ним случалось редко), но смеяться не хотелось. Андрей отвернулся к окну.

— Ей будут делать операцию? — снова спросил Андрей.

— По всей видимости. Врачи говорят, что процент успеха 50 на 50.

Отец говорил об этом так просто, будто это не его жена разделена страшной чертой и любой неосторожный шаг грозит катастрофой, гибелью. Андрею стало не по себе. Он замолчал, боясь подвигнуть отца на новые невольные признания нелюбви к матери.

Так и доехали до самого центра молча.

Ловкие медсестры вручили им стерильные халаты, чулки, шапочки и вежливо показали, куда идти. И они пошли по светлым прямым коридорам, мимо палат с совершенным оборудованием, мимо процедурных, мимо прекрасно оснащенных лабораторий.

В центре поражала прежде всего «не наша» атмосфера. Веяло «западным» духом, где к пациентам не относились, как к «субъектам», отнимающим у врачей время. В поликлиниках для «совков» создавалось впечатление, что врачам есть дело до всего на свете, кроме больных. Кто, как не наши врачи (не все, конечно, упаси Боже!), может обсуждать достоинства новых итальянских сапожек в то время, как за дверью маются тридцать страждущих в очереди душ?

Дежурная сестра встретила их у двери отделения и провела в палату.

Мать лежала в маленьком помещении одна (еще одна отличительная особенность). Непривычно высокая кровать, странные попискивающие аппараты у изголовья.

Они подошли ближе. Мать открыла глаза. Узнала. Чуть улыбнулась.

— Сынок!

Жалость к матери пронзила его сердце. Жалость и потаенное, не часто обнаруживающееся у взрослых чувство единения с человеком, давшим ему жизнь.

Андрей взял ее руку в свою, прижал к губам, просительно заглянул в глаза.

— Приехал! Я знала… Не могло быть иначе. Мой мальчик не бросит свою мать. Он не такой… Хороший мой…