Сара Билстон - Постельный режим

Несколько минут спустя я, к собственному изумлению, обнаружила на столике возле тахты большую, перевязанную лентами коробку с пирожными. Когда он успел ее положить? Внутри, каждое в своем гнездышке из светло-кремовой гофрированной бумаги, лежали три банановых пирожных с ромом, четыре черносмородинных и несколько наполеонов. Битых пять минут я не отрываясь взирала на коробку. И что, скажите на милость, это означает?

Звонила Брианна, в полном восторге. Они с Марком провели вместе выходные, и «все ее заветные мечты исполнились». Каждое утро они подолгу не вылезали из постели, потом бродили по городу в обнимку, прижимаясь тесно-тесно. «А к середине дня мы снова были в постели… О, Кью, я тебе передать не могу!..»

— И не пытайся, — мрачно сказала я, но она моего сарказма не уловила.

Марк на этой неделе встречался со своим адвокатом: начинает развод с Ларой. Я — без особого, впрочем, энтузиазма — высказалась в том смысле, что стоило бы немного подождать (осунувшееся лицо Лары так и стоит у меня перед глазами), но Брианна меня не слушала, а если бы и слушала, вряд ли воспользовалась бы советом.

Надо будет звякнуть Ларе, спросить, как она там. Малоприятно, а надо. Причем до приезда мамы… Боже, самолет приземляется через несколько часов! Я печатаю, а она мчится ко мне со скоростью восемьсот километров в час, несомая четырьмя мощными двигателями и не менее мощной решимостью.

Я снабдила ее самыми подробными инструкциями — как пройти контроль, как найти такси. К моим уверениям, что попасть из самолета в здание аэропорта проще простого, она отнеслась скептически. «В аэропортах так мало указателей», — возразила мама тоном знатока, вернувшегося на днях из Дубая. Поэтому я описала все, какие помню, проходы и все эскалаторы в аэропорту Джона Кеннеди. Теперь до смерти боюсь, что в конце концов она все-таки угодит в самолет, следующий до Рейкьявика, хотя это было бы не так уж и плохо. Страна бледного солнца и горячих гейзеров пришлась бы ей больше по вкусу, чем тесные, темные, расходящиеся под немыслимыми углами улицы Нью-Йорка.

Она едет. Только что звонила: стоит в очереди на такси («Они в самом деле желтые, дорогая! А я думала, это только в кино»). Меньше чем через час мама войдет в эту дверь. Я предупредила Тома — он опасался (или надеялся), что в последний момент мама сдрейфит и заявит, что у нее в школе нежданно-негаданно образовалась дыра в расписании.

— Дорогая моя девочка, как можно есть столько пирожных?

— Милая квартирка — то есть «апартаменты», здесь это так называется? — но маловата, на мой вкус.

— Боже мой, в этом соке кусочки апельсина! Где у тебя ситечко, я процежу.

Между тем мы с Томом общаемся на нейтральных, бесцветных тонах, не повышая голоса, но и не смягчая.

Уф-ф! В доме тишина — мама отправилась исследовать Манхэттен, вооружившись схемой подземки и полудюжиной зачитанных до дыр путеводителей. («Миссис Уолберсвик из нашего кулинарного клуба ездила в прошлом году в Нью-Йорк, так она без своего племянника и носу из отеля не высовывала, ведь этот город, чего греха таить, очень опасное место. Но ты за меня не беспокойся, дорогая, перцовый аэрозоль всегда при мне!») Вернется мама к трем, так как в четыре у меня очередной визит к доктору Вейнберг.

Надеюсь, она развлекается на славу. Я же тем временем размышляю над значением и употреблением фразы «выбросить из окна». Я выбрасываю из окна свою мать. Моя мать выброшена из окна. Смотрите! Она выбрасывается из окна!

Том, надо отдать ему должное, ведет себя безупречно. Пока. Мама взахлеб делилась самолетными впечатлениями, а он слушал с видом глубокой заинтересованности. «…И нам раздали сумочки, такие, право, миленькие, я свою, наверное, приспособлю для грязного белья. А внутри затычки для ушей, пакетик с влажной салфеткой и маска для сна, я своей, разумеется, не воспользовалась — на ней пара глаз намалевана, а кому понравится выглядеть во сне по-дурацки? А еще там была розовая ручка, если хочешь, можешь ее взять, дорогой, ручки всегда пригодятся, у меня есть еще одна — мой сосед свою оставил, так я ее прихватила, когда мы высаживались. Было немножко стыдно — я же не воровка, — и я подождала, покуда стюардесса отвернется, но мне кажется, это и не воровство вовсе, правда? Правда же? Ты ведь не думаешь, что это воровство, дорогой?»

Том заверил ее, что воровством это не считает, и с видом искренней благодарности принял ручку. Мама от него в восторге, по крайней мере на данный момент.

Зато от меня она далеко не в восторге.

— Дорогая, ты очень располнела, — строго заметила она. (Можно подумать, я давно себя в зеркале не видала.) — Такая толстая мама ребеночку совсем не на пользу. Не удивлюсь, если ты испортишь себе сердце. Тебе нужно упорядочить свое питание, дорогая. Как хорошо, что я здесь! Тебе необходимо побольше сырого, особенно пророщенной фасоли. Ты не знала, что пророщенная фасоль исключительно хороша в твоем положении? Сегодня же раздобуду. И еще пару упаковок рисовых хлебцев.

Мама усердствует, как всякий неофит. Пророщенная фасоль = хорошо. Все остальное = плохо. Туговато с воображением по части кормежки. И что странно, несмотря на пылкую любовь к йоге, мама полна предубеждений, бытовавших в английской деревне до 1970-х (пицца, например, для нее до сих пор экзотика). Вчера она, недоверчиво поджав губы, просматривала список того, чего мне хотелось бы на обед, и оживилась лишь раз, когда я (с отчаяния, не иначе) предложила сэндвич с сыром и солеными огурцами. Пророщенная фасоль — единственное новшество, которое она одобряет, и страшно важничает, полагая себя представителем прогрессивного человечества («Миссис Хатчинсон не желает ее есть, это же просто смешно. Я как-то на прошлой неделе пригласила ее на обед, так она к фасоли даже не притронулась, ни единого росточка не попробовала! Да, это не твоя мать, которая всегда опережала свое поколение. Если помнишь, на нашей улице я первая стала пользоваться небиологическим стиральным порошком»).

Каждое утро после завтрака мама возвращается в свою комнату и занимается йогой, после чего появляется с просветленной, блаженной физиономией, по которой пот льется ручьем. Ей ужасно хочется, чтоб и я с ней занималась, но собственная мама в роли наставника йоги, по-моему, это неприлично: будет до меня дотрагиваться, какой-то у всего этого сексуальный привкус. В общем, я отбоярилась, хотя, по правде говоря, жду не дождусь понедельничного массажа — спина в области лопаток ноет, точно ее ножами режут.

Интересно, сумеет ли мама выбраться отсюда живой-здоровой? (Впрочем, до кухонных ножей мне все равно не добраться.)