Мишель Ричмонд - Год тумана

После захода солнца, на четвертый день, оставляю машину возле Форт-Пойнт, у въезда на мост Голден-Гейт, примерно в пяти милях к северу от места, где исчезла Эмма. Иду вдоль берега и на узком каменистом пляже пытаюсь найти ключ к разгадке. Не знаю, что ищу — обрывок одежды, желтую беретку или послание, нацарапанное детской рукой?

В последний раз мы были здесь втроем примерно три месяца назад. У меня есть фотография Эммы — она стоит у подножия моста и смотрит на огромный форт, наспех достроенный в канун Гражданской войны. В свои шесть лет девочка уже выказала все задатки будущего историка — так и сыпала вопросами о солдатах, некогда населявших это кирпичное укрепление; ей хотелось знать, где они спали, что ели и разрешалось ли их родителями жить в крепости вместе с ними.

Останавливаюсь вручить пачку листовок какому-то служащему, потом поднимаюсь на плавучий причал. На краю стоит рыбак и ловит линей, рядом переносной холодильник — там единственная рыбешка то опускает голову, то поднимает, серебристое тело трепещет.

— Это моя девочка, — говорю, протягивая листовку. — Она пропала.

Мужчина смотрит на губы, а не в глаза, и я понимаю, что он глухой. Качает головой и отворачивается. В эту секунду мечтаю, чтобы Эмма оказалась тут, со мной, потому что малышка изучала язык жестов в школе. И как только меня посещает эта мысль, тут же понимаю всю ее нелепость. Такое уже было — после смерти матери несколько недель ловила себя на том, что тянусь к телефону, собираясь позвонить ей. То же самое с Эммой — каждый раз, оборачиваясь, ожидаю увидеть ее.

Около полуночи останавливаюсь перед Музеем изящных искусств. Утки на пруду молчат. Меж колонн гуляет пронизывающий ветер. При лунном свете силуэты скорбящих женщин на фризе кажутся живыми и будто плачут настоящими слезами. Пристроившись между погребальными урнами и статуями, в истрепанных спальниках лежат бездомные. Обхожу их всех по очереди, протягивая каждому по долларовой купюре вместе с листовкой в надежде на то, что один из них сможет мне помочь.

Затемно вхожу в свою квартиру на Потреро-Хилл; не зажигая свет, поднимаюсь наверх, сбрасываю ботинки и падаю на кровать. Мне кажется, что телефон звонит, едва успеваю закрыть глаза. Моя сестра Аннабель, из Уилмингтона, что в Северной Каролине.

— Который час? — Тянусь за очками.

— Семь утра по вашему времени. Как дела?

— Не очень.

— Хотелось бы мне оказаться с тобой, — говорит Аннабель, и я понимаю, что она не лжет. Некогда неутомимая путешественница, она все бы отдала, чтобы приехать и помочь с поисками. Но увы, не покидает Уилмингтон с тех пор, как в прошлом году у ее младшей дочери Руби обнаружили тяжелую форму аутизма. Руби — пятилетняя девочка, милая, но очень замкнутая, общается с миром при помощи сложной системы знаков. Руби не выносит, когда к ней притрагиваются, и настолько чувствительна к звукам, что все телефоны и дверные звонки в доме Аннабель не звонят, а мигают. — Чем помочь? Тебе нужны деньги?

— У меня есть немного на счете.

— Немного — это сколько?

— Почти ничего. Я отменила все заказы на следующий месяц.

— Сколько платишь за квартиру?

— Слава Богу, всего тысячу двести.

— Послушай, — говорит Аннабель, — буду переводить на твой счет тысячу двести долларов первого числа каждого месяца, пока все это не уладится.

— Каждый месяц? — переспрашиваю, и что-то обрывается в груди. — Я с трудом представляю себе хотя бы еще одну неделю без Эммы. Немыслимо, чтобы это продлилось несколько месяцев!

— Надеюсь, что завтра же ребенок найдется, но пусть все-таки у тебя будет одним поводом для беспокойства меньше.

— Я не могу принять от тебя денег, Аннабель.

— Не спорь. Рик только что заключил удачную сделку.

— Спасибо. Все верну.

— Эбби, ты в порядке?

— Все было так хорошо. Все складывалось просто отлично…

Рассказываю сестре, как приехала к Джейку рано утром в пятницу, чтобы вместе с Эммой проводить его. Он собирался на выходные в Юрику, к Шону Доэрти, своему старому другу по колледжу. Шон впал в глубокую депрессию после развода, и Болфаур поспешил на выручку, оставив дочь на моем попечении. Наши первые выходные вдвоем — что-то вроде испытания. По возвращении Джейк должен был сказать маленькой колючке, что мы хотим пожениться.

Утром две леди позавтракали французскими тостами и горячим шоколадом в «Теннесси гриль», после завтрака сшили куклу из лоскутков — с заплатками на коленях, синими пуговицами вместо глаз и толстыми желтыми нитями вместо волос. Потом посмотрели мультик про больную девочку, которая подружилась с лошадью и спасла родную деревню от разрушения. В кино Эмма съела слишком много печенья, и по дороге домой у нее до слез разболелся живот. «Учись говорить «нет», — подумала я, — в мире столько соблазнов».

Дома дала ей стакан воды, и сладкоежка свернулась клубочком на диване рядом со мной, пока я читала ей «Синдбада-морехода». Она уснула, положив голову мне на плечо. Какое-то время пришлось так и сидеть, читая про себя любимую детскую книжку и ощущая приятную тяжесть на плече. Потом взяла девочку на руки и понесла наверх, в спальню, Эмма сонно открыла глаза и пожелала мне спокойной ночи.

Я надела пижаму, улеглась рядом с ней и, наблюдая за спящим ребенком, почувствовала полное удовлетворение. Возможно, материнство окажется мне по силам — а если не материнство, то по крайней мере роль мачехи, что-то среднее между материнством и дружбой. Эмма, днем своевольная, иногда упрямая, как и я, во сне казалась обманчиво кроткой. Накатили воспоминания о собственной матери, родившей меня в двадцать два, и будто наяву мама оказалась тут, на пороге спальни — в коротком купальном халате, с рыжими волосами, забранными в хвост. Именно такой она виделась мне каждый вечер. Интересно, ощущала ли мама себя внезапно повзрослевшей и облеченной огромной ответственностью, как я сейчас?

— Я впервые за много лет ощутила свое родство с мамой, — говорю Аннабель. — Чувствовала себя так, будто начала ее понимать. Мне бы очень хотелось, чтобы она была жива. Тогда я могла бы поделиться с ней радостью.

Не важно, насколько успешна карьера и насколько интересна жизнь; мама всегда считала меня несовершенной и, без преувеличения, незрелой. Без мужа и без детей, для нее Эбби Мейсон оставалась всего лишь неудачницей.

— Знаешь, что мама сказала незадолго до смерти? — спрашиваю сестру. — Когда я вернулась домой, чтобы ухаживать за ней, она заставила пообещать, что непременно выйду замуж за хорошего человека, который хочет детей. Как часто мы делаем глупости… Я пообещала это, скрестив пальцы за спиной, потому что не представляла себя окруженной детьми. Не то чтобы не хотела их иметь, просто дети тогда не были смыслом моей жизни, Но кем надо быть, чтобы солгать матери, лежащей на смертном одре?