Наталья Калинина - Останься со мной навсегда

Она засмеялась. Ей стало необычайно легко от этих слов. Конечно же, он прав, подумала она. Он объяснил ей с предельной ясностью, хоть и в иносказательной манере, побочные явления ее эгоцентризма. Сейчас она поняла, что эгоцентричность ее натуры обусловливала не только ее восприятие мира, но и взаимоотношения с другими людьми. Будучи эгоцентричной, она требовала от окружающих внимания к собственной персоне — но и сама при этом была внимательна к ним. Если у кого-то из ее друзей или знакомых было дурное настроение, она моментально улавливала это и начинала чувствовать себя виноватой, пребывая в полнейшей уверенности, что это она, сама того не желая, каким-то образом обидела человека, испортила ему настроение. Ей просто не приходило в голову, что у человека могли быть какие-то свои, не имеющие никакого отношения к ней причины на то, чтобы пребывать в плохом расположении духа.

А сейчас — мать. Ведь тот взгляд, который мать бросила ей вслед, когда она выходила из палаты, взгляд, который, как ей показалось, обвинял ее невесть в каких грехах, — мог на самом деле не означать ровно ничего. И уж наверняка тот смысл, который придала ему она, был плодом ее вскормленного эгоцентризмом воображения. Ее, привыкшую к неизменному вниманию и любви, которыми окружали ее почти все, кто ее знал, в особенности ее близкие, очень больно ранила холодность матери, а той, наверное, было просто-напросто не до нее.

— Почему ты молчишь?

— Я думаю о маме, Габриэле. И еще о том, что ты тысячу раз прав. Знаешь что? С этой минуты я буду рассказывать тебе обо всех моих тревогах, и ты будешь разъяснять мне, что именно лежит в их основе. Ты будешь моим психоаналитиком. О’кей?

— О’кей. — Он смеялся. — У вас имеются на данный момент еще какие-нибудь тревоги, мисс Беспредельный Эгоцентризм?

— Пока вроде бы нет… Кстати, как прошел прием? — спросила она, вспомнив о вчерашнем празднестве.

— Я не знаю, как он прошел, Вероника. Меня на нем не было, — просто ответил он.

— Это как понимать — тебя на нем не было?

— Очень просто. Когда я посадил тебя в самолет, я вдруг понял, что просто не перенесу все это без тебя. Понимаешь? Я бы все время представлял, как бы это происходило, если бы ты была здесь, — и мне бы стало от этого еще тоскливее. Ведь мы готовили этот праздник вместе — лампочки, фейерверк и все остальное. Этот прием должен был быть особенным. — Его голос вдруг зазвучал почти по-детски разочарованно, как голос ребенка, которого лишили обещанного праздника. Но тут же, взяв себя в руки, он заключил: — Впрочем, мы не должны расстраиваться по этому поводу. Мы повторим это мероприятие, как только ты вернешься. Я не буду снимать гирлянды до твоего возвращения и вообще оставлю все как есть — а то, что было сегодня ночью, можно назвать генеральной репетицией.

Веронике все равно было сейчас невыразимо горько, она и сама не знала толком почему. Ей казалось, что уже в самом словосочетании — «несостоявшийся праздник» — заключается какая-то безысходная грусть. Ведь праздник, который не состоялся для тебя сегодня, не состоится больше никогда… «Не будь сентиментальна, не будь сентиментальна, — одернула себя она. — Ты ведь никогда не была сентиментальной — так куда же подевался твой реализм, твое практичное отношение к жизни?»

— Ты слышишь, Вероника? Праздник будет ждать тебя дома. Он никуда от тебя не убежит.

— Я слышу… — Она изо всех сил старалась скрыть слезы в своем голосе. В конце концов она сделала вид, что закашлялась. Успокоившись, спросила: — А где ты был, если тебя не было на приеме? И кто занимался гостями?

— Я позвонил из машины домой и попросил дворецкого взять на себя обязанности хозяина, а сам поехал к родителям. Кстати, оба шлют тебе приветы и надеются, что на следующий уик-энд снова смогут тебя увидеть.

Его родители жили на другом конце города в роскошном особняке, который он купил для них еще много лет назад. Они навещали его родителей каждое воскресенье и обычно оставались у них на обед или на ужин. Вероника очень любила эти воскресные визиты — в обществе родителей Габриэле становился совсем другим — наверное, тем самым мальчишкой, каким он был, когда жил с ними. Он спрашивал мнение отца и матери о его последних фильмах, интересовался, не кажется ли им несколько упрощенным его стиль построения сюжета, — и эта неуверенность так не вязалась с обликом Его Величества Короля Кино, то есть того Габриэле, которого знали на киностудии. Или с энтузиазмом, свойственным только юности, рассказывал родителям о новой истории любви, недавно пришедшей ему на ум, и о своих планах относительно следующего фильма, вдаваясь в самые мельчайшие детали — в такие, к примеру, как цвет и фасон платья, которое будет на героине, то есть на ней, в той или иной сцене.

Иногда, слушая его, она пыталась мысленно воссоздать облик прежнего Габриэле — того мальчишки, который решил стать великим, потому что уже тогда знал, что не сможет жить жизнью посредственности… Он говорил ей, что его мама была единственным человеком, который верил в него еще в те времена, когда все остальные, даже отец, посмеивались над его амбициями. Как-то он даже сказал, что вряд ли вообще он стал бы знаменитостью, если бы не мама и ее бесконечная вера в него. Он был очень привязан к матери и до сих пор делился с ней всеми своими радостями и переживаниями.

— Мы с мамой разговаривали всю ночь о тебе, — сказал он. — Отец лег спать, а мы пили кофе на кухне и беседовали до самого утра.

— И что же сказала тебе мама?

— Мама сказала, что я очень везучий человек…

Прошла неделя, и ничего не изменилось. Вернее, изменилось, но только в худшую сторону. Мать все так же не желала ее видеть… Она попросила врачей не пускать к ней дочь. Вероника не поверила собственным ушам, когда доктор сказал ей: «Мне очень жаль, мисс Грин, но ваша мама не хочет, чтобы вы навещали ее здесь, и просит вас больше не приходить». Она даже хотела силой ворваться в палату и спросить у матери, в чем же в конце концов дело? Но потом оставила эту мысль, опасаясь, что подобный шаг с ее стороны причинит беспокойство маме и нарушит ее и без того хрупкое душевное равновесие.

Хотя вряд ли можно было назвать душевным равновесием апатию, в которой мать до сих пор пребывала. О состоянии матери Вероника знала со слов отца, который каждый день навещал ее. Его она все-таки терпела, хотя и обходилась с ним очень холодно.

Доктора не торопились с выпиской, хотя физическое состояние матери было в норме, если не считать общей слабости, которая, впрочем, была следствием плохого аппетита. Но поскольку мать все время находилась в подавленном настроении, а беседовать с психоаналитиком, который, быть может, сумел бы выведать у нее причину, толкнувшую ее на этот безумный шаг, отказывалась — у врачей были все основания опасаться, как бы она не повторила попытку самоубийства, оставшись без постоянного присмотра. Разумеется, мать была взрослым человеком и пребывала в здравом уме — никто не смог бы удержать ее в больнице силой, если бы она сама пожелала выписаться. Но мать не изъявляла такого желания, и Вероника догадывалась почему: ведь дома была она, та самая незваная гостья, которую медперсонал по просьбе матери не пускал в ее палату.