Олег Руднев - Долгая дорога в дюнах-II

Я сильно волновался, когда поднимался на знакомый уже четвертый этаж, а когда за дверью послышались шаги и последовал вопрос: «Кто там?», сердце заколотилось еще сильнее.

Мы смотрели друг на друга, словно спросонья. Затем Алешка сделал шаг назад и вызвал подкрепление: «Лиля!» Мы тискались в крохоткой прихожей, несли какую-то бессмыслицу и млели от удовольствия. Дети смотрели на нас и ничего не понимали. Наконец, обессиленные, сбросившие первую долю восторга, прошли в комнату. Все как будто было, как и прежде. Тот же диван, на котором я спал семь лет назад, те же картины на стенах, даже коврик на полу, по-моему, был тот же. Разговор не прекращался ни на секунду. Мы говорили и делали вид, что слушаем друг друга. А сами смотрели и смотрели. «Жизнь! Как все-таки ты безжалостно неумолима. Ублажай тебя, не ублажай, создавай какие хочешь условия, дерись, протестуй — ведешь ты человека только в одну сторону». Я смотрел на Алешку и Лильку и думал: «Постарели вы, ребята, постарели». То же самое, наверное, думали обо мне и они. Алешка пополнел, обрюзг, темные круги под глазами были словно нарисованы. Он курил сигарету за сигаретой, и дым, казалось, идет у него отовсюду: из глаз, из ушей… Лилька тоже раздалась вширь, даже ноги у нее стали толстыми. Неопределенного цвета копна волос на голове, на лице палитра красок. Она говорила без умолку и собирала на стол.

Все было, как и в прошлый раз. Хозяева подавали, резали, откупоривали. Казалось, еще немного, и стол прогнется и рухнет.

Таранов помогал жене и с явным удовольствием открывал бутылки. Лицо друга светилось откровенной радостью. Лилька появлялась и исчезала. Она все время улыбалась, но было в ее улыбке что-то новое — холодное, замороженное, словно помадой нарисованное. Особенно меня удивили движения рук — резкие, нервные.

Когда стол был буквально завален, я не выдержал и заметил:

— Смотрю, что с продуктами у вас по-прежнему хорошо.

Алешка широко улыбнулся и довольный ответил:

— Не жалуемся, живем будь здоров.

Я только хотел сказать, что сейчас с продуктами в основном везде неплохо, как рубанула Лилька:

— Нашел кого спрашивать. Алеша ходит по магазинам, по базарам, Алеша знает цены, Алеша хозяин.

Мой друг смутился, покраснел, но ответил шуткой:

— Конечно, хозяин. Голова, как говорится. И цены знаю, государственные, естественно.

— С вашим государством проживешь, — рубанула Лилька. — Хозяева, как же… Алеша с Матюхой, Матюха с Алешей.

Любимая тарановская поговорка звучала явно в иной редакции. Плохое настроение, что ли? Хозяйка же как ни в чем не бывало подкладывала мне в тарелку то одно, то другое и улыбалась. Я вдруг почувствовал себя нехорошо, словно присутствовал на каком-то спиритическом сеансе. Глядел на Лильку, а видел Алешкины глаза… Тревога, как и в прошлый раз, закралась внутрь и подавала первые сигналы, как потом оказалось, очень верные.

Мы закончили торжественную трапезу и уселись друг против друга. Я и Алешка на диване, Лилька в кресле. Вспоминали прошлое, делились новостями. Алешка блаженно улыбался, он даже не замечал, что Лилька посыпает все «солью и перцем». Вспомнили Николая Горбачева. Он был из нашей группы, мы даже дружили на старших курсах. Я сказал, что Николай сейчас директор завода. Алешка покачал головой и удивленно хмыкнул, но я не прочитал в его взгляде зависти. Лилька вымученно улыбнулась и изрекла:

— А ведь был тупой, как сибирский валенок. Ну да ладно, пусть живет. — И тут же обратилась ко мне: — Сам-то как живешь? Все на партийной или получше устроился?

Меня коробило от этих «на партийной», «получше», но я старался сдержаться.

— Работаю все там же.

— И правильно делаешь. Не то что наши идиоты — вкалывают, вкалывают, а толку?

— Лиля, ты сегодня что-то уж больно агрессивна.

Алешка пытался делать вид, что улыбается.

— А ты помолчи, несчастный, не с чужим говорю.

Я видел, что назревает ссора, и вмешался:

— У нас, Лиля, как ты выражаешься, тоже вкалывать надо, и не меньше.

Лилька снисходительно скривилась и заключила:

— Не надо, Витюша, знаем…

Меня взорвало:

— Что ты знаешь? Ты член партии? Ты была хоть на одном собрании? Ты работала где-нибудь?

Наверное, я сказал это напрасно. Даже через слой косметики было видно, как посинело Лилькино лицо. Она вскочила, выбежала из комнаты, трахнув дверью так, что посыпалась штукатурка, и тут же вернулась обратно. Ее ноздри раздувались от бешенства, я никогда не предполагал, что Лилька может быть такой.

— Что ты меня спрашиваешь? — вопрос был задан свистящим шепотом. — Ты его спроси! Его — гения нашего единственного. Вон того, что сидит с тобой! Ты его спроси, где мои собрания, где мои работы… Спроси, а я расскажу.

— Лиля, или перестань, или я уйду. — Алешка встал, облизнул губы.

Лилька глянула на супруга, словно сплюнула через губу.

— Иди, Алешенька, иди, дорогой, куда хочешь…

Я смотрел на Лильку и не верил своим глазам: она тоже облизывала губы. Алешка хлопнул дверью и вышел.

Мы молчали. Тянулись минуты, необыкновенно длинные и неприятные. Первой не выдержала Лилька. Она вдруг заплакала. Плакала она тоже как-то необычно. Глаза закрыты, губы плотно сжаты, лицо дрожит и по нему бегут слезы.

Я встал, налил в стакан воды и подал его Лильке. Стакан она взяла, но пить не стала. Я чувствовал себя крайне неловко и уже подумывал уйти вслед за Алешкой. Но хозяйка вытерла слезы, размазав по лицу косметику, всхлипнула в последний раз и тихо проговорила:

— Извини, пожалуйста. Больше не буду.

«Что у них происходит?» — неотступно преследовала меня мысль.

— Что у вас происходит? — задал я этот вопрос вслух.

Ответила она не сразу. Она долго облизывала губы, и я невольно подумал: «Сколько у нее Алешкиного».

— Что происходит? Переоценка ценностей, Витюша, самая обычная переоценка. Присмотрелись и наконец поняли, что за многое платили слишком высокую цену.

— Ты меня, мать, извини, но чего-то я здесь не понимаю. Переоценивайте, черт с вами. Это, в конце концов, логично и неизбежно. Но я смотрю, что вы допереоценивались так, что скоро будете бросаться друг на друга.

Лилька молчала. Но я решил идти до конца.

— Что с его диссертацией?

— С чем?

Это «с чем» было сказано тоном, вроде бы я спрашивал, не слетал ли Алешка на Луну.

— С диссертацией Алексея, — настаивал я.

— Какие же мы, Витя, все-таки странные люди. Знаем, что самое гадкое у человека — это ложь. Знаем и лжем на каждом шагу. Ты что, не знал, что его диссертация — это собачий бред? — Она произнесла это слово «собачий» таким тоном, что было ясно — переоценка давно состоялась. — Знал! Я сама с главным инженером говорила. Ты что, не знал, что Алешка пижон и что его ненавидят за пижонство? Знал! А теперь спрашиваешь. Вот так у нас во всем. Во всем, понял?