Мэри Брэддон - Аврора Флойд

Все держа за ворот своего помощника, Гримстон сошел с рынка, не глядя ни направо, ни налево, хотя многие с удивлением глядели на быстроту его ходьбы и на его странное обращение с Чиверсом. Может быть, они думали, что этот джентльмен, суровой наружности, в черном сюртуке, арестовал маленького человечка в то время, когда он засунул руку в его карман и вел его в полицию.

Гримстон выпустил своего товарища, когда вышли из рынка.

— Теперь, я полагаю, вы можете рассказать мне, — сказал он, едва переведя дух — как вам удалось так себя одурачить? Не обращайте внимания, куда я иду. Я иду на железную дорогу. Это все равно, зачем я туда иду. Вы угадали бы зачем, если бы не были таким дураком. Теперь рассказывайте мне все!

— Мне нечего много рассказывать, — сказал смиренный помощник, с трудом переводя дух. — Я верно исполнял ваши распоряжения. Я старался искусно и тихо познакомиться с ним; но это ни к чему не повело. Он был угрюм как бык; я к нему не навязывался, но не выпускал его из глаз, и проговорился перед ним, будто приехал в Донкэстер затем, чтобы присматривать за лошадью, которую приготовляли здесь для скачек, по поручению одного лондонского джентельмена; когда он вышел из таверны, я следовал за ним, но незаметно. Но он, должно быть, догадался, потому что через каждые три шага он оглядывался и так меня измучил, что у меня ноги подгибаются; завел меня в этот рынок, совался то туда, то сюда, и в самой густой толпе я наконец потерял его. Я искал его по всему рынку и тут, и там, но не нашел. Вы не можете осуждать меня, потому что ни один человек на свете не мог бы сделать больше.

Мистер Чиверс отер пот с своего лица в свидетельство своих усилий и уныло вздохнул.

— Если кого-нибудь надо осуждать, то не меня, — сказал он кротко, — я давно вам говорил, что вам следует иметь помощника с хитрым человеком, который знает, что он делает; одному справиться нельзя.

Сыщик свирепо повернулся к своему кроткому помощнику.

— Кто вас осуждает? — закричал он нетерпеливо.

В это время они дошли до станции железной дороги.

— Как давно пропал он? — спросил Гримстон у Чиверса.

— С три четверти часа будет, а может быть, и с час, нерешительно отвечал Том.

— Наверное, час, — пробормотал сыщик.

Он прямо пошел к одному из чиновников на железной дороге и спросил, какие поезда уехали в последний час.

— Два — один в Сельби, другой в Пенистон.

Пенистонский поезд поспеет к ливерпульскому? — спросил он.

— Как раз.

— В которое время он уехал?

— Пенистонский поезд?

— Да.

— Полчаса тому назад, половина третьего.

Часы пробили три, когда Гримстон подходил к станции.

«Полчаса, пробормотал сыщик: «он имел время подоспеть к поезду, когда ускользнул от Чиверса».

Он спросил кондуктора и носильщиков, не видели ли они человека, похожего на Стива, бледнолицего, сутуловатого, в бумазейной куртке и даже пошел в кассу сделать этот же вопрос.

Нет, никто из них не видел Стива Гэргрэвиза. Некоторые узнали его по описанию сыщика и спросили, не отставного ли конюха из Меллишского Парка ищет он. Мистер Гримстон уклонился от прямого ответа на этот вопрос. Мы знаем, что таинственность была правилом, по которому он вел свои дела.

— Может быть, он успел уехать так, что никто из них его не видел, — сказал Гримстон своему верному, но приунывшему помощнику. — Он увез с собою деньги — я в этом уверен, и отправился в Ливерпуль: его справки о поездах вчера доказывают это. Я могу дать знать по телеграфу и остановить его в Ливерпуле, если бы хотел доставить другим участие в этом деле, но я не хочу. Я играю на выигрыш или на проигрыш, но один. Он мог, пожалуй, поехать в крестьянской лодке в Гулль, а потом проскочить через Гамбург или что-нибудь в этом роде; но это невероятно — эти люди всегда едут туда. Как только человек убил кого-нибудь, или назвался чужим именем, или украл деньги, он вечно отправляется в Ливерпуль, а потом на американский пакетбот.

Чиверс почтительно слушал сообщения своего начальника, Ему было очень приятно видеть, что душевное спокойствие мистера Гримстона постепенно возвращается…

— Я скажу вам вот что, Том, — сказал Гримстон, — если этот молодчик ускользнул от нас, мы не можем уехать в Ливерпуль прежде одиннадцатого половины вечером; а если он не ускользнул, то он может уехать из Донкэстера только с этой станции. Оставайтесь же спокойно и терпеливо, пока не увидите меня, или не получите от меня известия. Если он в Донкэстере — провались я сквозь землю, если не отыщу его.

Мистер Гримстон ушел, оставив своего помощника караулить приход Стива.

Джон Меллиш и Тольбот Бёльстрод ходили взад и вперед по лугу перед окнами гостиной в тот день, когда сыщик с своим помощником потеряли из глаз Стивена Гэргрэвиза. Скучен был этот период ожидания, неизвестности и опасения; бедный Джон Меллиш страшно тревожился.

Теперь, когда здравый смысл друга подоспел к нему на помощь, когда несколько благоразумных фраз рассеяли страшную тучу таинственности, теперь, когда Джон вполне был уверен в невинности своей жены, он страшно сердился на глупых соседей, которые держали себя в стороне от любимой им женщины. Ему хотелось выйти на дуэль за свою оскорбленную жену. Как могли осмелиться эти клеветники оскорбить подозрением чистейшую и совершеннейшую из женщин? Мистер Меллиш, разумеется, совсем забывал, что он, законный защитник всех этих совершенств, позволил черному подозрению закрасться в его душу.

Он ненавидел старых друзей своей юности за то, что они так низко избегали его, — своих слуг за их сомнительное, полуторжественное выражение в лице, которое относилось к ужасному подозрению, увеличивавшемуся каждый час. Он страшно рассердился на седого буфетчика, который носил его на руках в его детстве, за то, что верный слуга не подал ему газеты, в которой заключались мрачные намеки на меллишскую тайну.

— Кто вам сказал, что мне не нужны газеты, Джэрвис? — закричал он свирепо. — Кто дал вам право предписывать мне, что я должен читать или не читать? Я хочу, чтобы мне каждый день подавали газеты. Я не хочу, чтобы вы перехватывали их и смотрели прежде, чем принесут ко мне, приятно или неприятно мне читать их. Неужели вы думаете, что я боюсь, что могут написать эти грошовые писаки? — заревел молодой сквайр, ударив кулаком по столу, у которого он сидел. — Пусть их пишут все хорошее и все дурное про меня; но если они вздумают написать хоть одно слово против чистейшей и правдивейшей женщины во всей вселенной — клянусь небом, я так их отхлестаю — писак, типографщиков, издателей — всех до одного, что они будут помнить об этом до последнего часа их жизни!