Мэри Брэддон - Аврора Флойд

Она выпрямилась все еще гордо и храбро, несмотря на все, но лицо ее изменилось: вместо прежнего выражения тревожной тоски на нем обнаруживалось отчаяние.

— Они нашли свидетельство, — сказал Стив, — он носил его с собою зашитым в жилет.

Свидетельство! Да сжалится небо над ее девическим неведением! Она никогда об этом не думала; она не вспомнила об этом клочке бумаги, на котором была законная улика ее сумасбродства. Она опасалась присутствия мужа, который явился из могилы преследовать и мучить ее; но она забыла эту другую улику из приходского реестра, которая могла каждую минуту восстать против нее. Она боялась, что найдется что-нибудь — какое-нибудь письмо, какая-нибудь случайная вещица между вещами убитого, но никогда не думала об этой самой явной улике, самом неопровержимом доказательстве. Она приложила руку к голове, стараясь сообразить весь ужас своего положения. Свидетельство о ее браке с конюхом ее отца находилось в руках Джона Меллиш а.

«Что он подумает обо мне? — размышляла она, — как он поверит мне, если я скажу ему, что я считала Джэмса Коньерса умершим за год до моего второго замужества? Как может он поверить мне? Я обманула его слишком жестоко для того, чтобы осмелиться требовать его доверия».

Она осмотрелась вокруг, стараясь собрать свои мысли, стараясь решить, что она должна делать, и забыла на минуту алчные глаза, наслаждавшиеся ее несчастьем. Но она тотчас опомнилась и, сурово обернувшись к Стиву Гэргрэвизу, заговорила с ним голосом, необыкновенно звучным и твердым:

— Вы сказали мне все, — сказала она, — будьте же так добры, уходите, я запру окно.

Стив отошел; она заперла окно, опустила венецианскую штору, избавив себя от глаз шпиона, который тихо и неохотно поплелся через кустарник.

— Я отплатил ей, — пробормотал он, — отплатил порядочно: это почти лучше, чем деньги, — сказал он, безмолвно ухмыляясь. Платить так долги, лучше чем деньгами.

Аврора села за письменный стол Джона Меллиша и набросала несколько торопливых строчек на листе бумаги, лежавшем между письмами и счетами.

«Мой возлюбленный, — писала она. — Я не могу остаться здесь после открытия, сделанного тобою сегодня. Я жалкая трусиха! Я не могу встретить твое изменившееся лицо, не могу слышать твой изменившийся голос. Я не могу надеяться, чтобы ты мог иметь ко мне какие-нибудь другие чувства, кроме презрения и отвращения. Но когда-нибудь — когда я буду далеко от тебя, когда я несколько опомнюсь от своего несчастья — я напишу к тебе и объясню все. Думай обо мне с состраданием, если можешь и, если можешь, то поверь, что, скрывая от тебя мою тайну, я руководствовалась только моей любовью к тебе. Бог да благословит тебя, мой лучший и вернейший друг! Горесть расстаться с тобою навсегда не так сильна, как уверенность, что ты перестал меня любить. Прощай».

Она зажгла восковую свечу и запечатала конверт, в который вложила это письмо.

«Шпионка, ненавидящая меня и подсматривающая за мною, не прочтет этого письма, — подумала она, подписывая имя Джона на конверте.

Она оставила письмо на столе и, встав с своего места, огляделась вокруг комнаты — огляделась продолжительным взглядом, останавливавшимся на каждом знакомом предмете. Как счастлива была она между всеми этими мужскими принадлежностями, как счастлива была она с человеком, которого считала своим мужем! как невинно счастлива до наступления ужасной грозы, разразившейся над ними обоими! Она отвернулась с трепетом.

«Я навлекла бесславие и несчастье на всех, любивших меня, — думала она, — если бы я была не так труслива, если бы я сказала правду — всего этого можно было бы избежать, если бы я призналась Тольботу Бёльстроду. Я отправляюсь к нему. Он хороший человек; теперь мне не стыдно будет сказать ему все; он посоветует мне, что делать. Он скажет об этом открытии моему бедному отцу».

Аврора смутно предчувствовала это несчастье, когда говорила с Люси Бёльстрод в Фельдене; она смутно предвидела день, когда все откроется и она бросится к Люси искать убежища.

Она взглянула на свои часы.

«Четверть четвертого, — сказала она. — Из Донкэстера экстренный поезд уезжает в пять часов. Я пешком дойду туда».

Она побежала наверх в свои комнаты. В уборной не было никого; но горничная была в спальной, убирала платья в гардероб. Аврора выбрала самую простую шляпку и серое манто и надела их перед зеркалом. Горничная, занимаясь своим делом, не обратила особенного внимания на свою госпожу, потому что мистрисс Меллиш привыкла сама одеваться и не любила особенной услужливости.

«Как красива эта комната! — думала Аврора с унылым вздохом. — Такая простая и сельская! Для меня была выбрана эта новая мебель — для меня сделаны ванна и оранжерея».

Она поглядела на амфиладу комнат, устланных коврами.

«Будут ли казаться они такими же веселыми, как прежде, их хозяину? Будет ли он занимать их, или запрет их и бросит старый дом, в котором он вел такую спокойную жизнь тридцать два года?

«Мой бедный Джон! Мой бедный Джон! — думала Аврора. — Зачем я родилась, чтобы навлечь на него такое горе?».

В ее горести не было эгоизма. Она знала, что Джон любил ее; она знала, что разлука с нею будет самой горькой агонией в его жизни; но, при том унижении, которому подвергалась ее женская гордость, она не могла ожидать в будущем счастья после открытия, сделанного Джоном в этот день.

«Он будет думать, что я никогда его не любила, — думала она. «Он будет думать, что он был обманут хитрой женщиной, которая хотела возвратить потерянное ею положение в свете. Он будет думать обо мне все самое ужасное и низкое!».

Лицо, которое она видела в зеркале, было очень бледно и сурово; большие, черные глаза были сухи и блестящи; губы сжаты над белыми зубами.

«Я похожа на женщину, которая способна перерезать себе горло в таком кризисе, — думала она. — Как часто удивлялась я отчаянным поступкам женщин! Теперь я никогда не буду удивляться».

Она отперла свой несессер и вынула два банковых билета и несколько золота, положила все это в кошелек и пошла к двери.

На пороге она остановилась и сказала горничной, все еще занимавшейся в спальной:

— Я иду в сад, Персонс; скажи мистеру Меллишу, что к нему есть письмо в кабинете.

Комната, в которой Джон держал свои охотничьи сапоги и счеты, называли кабинетом его домашние.

Бульдог Боу-оу лениво поднялся с тигровой кожи, когда Аврора переходила через переднюю, и поплелся за нею; но Аврора приказала ему воротиться, и покорное животное повиновалось ей, как оно часто делало в своей молодости, когда его молодая барышня бросала свою куклу в воду и приказывала верному бульдогу вытащить из воды свою белокурую фаворитку. Теперь он послушался ее несколько неохотно и подозрительно смотрел ей вслед, когда она сходила с лестницы.