Уильям Локк - Друг человечества

Хмурый кондуктор высказал мнение, что экзамены необходимы. Он тоже когда-то держал экзамен.

— По всей вероятности, вы приучили себя вставать, когда нужно, — с завистью заметил Септимус. — Надо бы изобрести какой-нибудь прибор, чтобы будить тех, кто не умеет сам вставать.

— Купите себе будильник.

Септимус покачал головой: — Нет, это не годится. Я как-то попробовал, но он поднял такой ужасный шум, что я запустил в него сапогом.

— И что же, будильник остановился?

— Нет. Сапог угодил в стоявшие на камине часы в стиле Людовика XV и разбил их. Я, правда, встал, но решил, что такой способ слишком дорогой, и больше к нему не прибегал.

Отходящий поезд с оглушительным ревом выпустил струю пара. Септимус зажал руками уши; кондуктор осклабился.

— Не выношу этот шум, — извинился Септимус. — Однажды я попытался изобрести прибор, чтобы его ослабить. Это было нечто среднее между граммофоном и оркестрионом. Прибор помещают где-то внутри машины, и вместо отчаянного визга из трубы вылетают музыкальные звуки — какая-нибудь ария. Он мог бы действовать все время, пока двигался бы поезд. Не правда ли, работа кондуктора стала бы немного веселее?

Не отличавшийся живым воображением кондуктор, ошарашенный столь фантастическим проектом, вытер нос куском грязной пакли и высказал вежливое сожаление, что джентльмен не инженер. Но Септимус в ответ грустно покачал головой:

— Видите ли, если бы я был настоящим инженером, то никогда бы не смог построить машину точно по чертежу. Я всегда добавлял бы в нее что-нибудь свое, и невесть что из этого могло бы выйти.

Слабо улыбаясь, он взглянул на своего собеседника, но тот уже исчез. Толпа хлынула на платформу, где он стоял, и через минуту поезд с грохотом и ревом отошел. Септимус вспомнил, что голоден, пошел в буфет и, по совету буфетчицы, съел два крутых яйца и выпил стаканчик хереса. Подкрепившись, он снова пошел слоняться по вокзалу, причем его поминутно толкали ошалевшие джентльмены в цилиндрах, которые торопились на пригородные поезда, в то же время за Септимусом подозрительно следил полисмен, заподозривший в нем карманного вора.

Наконец милостью неба он очутился на платформе, на которую, судя по таможенному барьеру и длинному ряду носильщиков, должен был прибыть поезд с континента. Теперь, когда всего несколько минут отделяли Септимуса от Зоры, сердце его холодело и замирало. Он не видел ее с того самого вечера, когда Эмми так неожиданно упала в обморок. Из ее писем, хотя и ласковых, Септимус ясно понимал, что его богиня гневается на него за то, что женился, не спросив ее согласия. В первый раз он посмотрит в эти карие с золотыми искорками глаза, тая в душе обман. Прочтет ли она в его глазах и тайну, и вину? Это было единственное, чего он боялся.

Поезд подошел, и Зора еще в окно вагона увидела на перроне Септимуса, который стоял без шляпы, ероша свои торчащие во все стороны волосы. При виде его милой знакомой фигуры глаза ее увлажнились. Как только поезд остановился, она спрыгнула с подножки, предоставив Турнер (которая еще с самого Дувра горячо благодарила небо за то, что, наконец, вернулась в отчий край) добывать багаж, и пошла по перрону навстречу Септимусу.

Он только что остановил носильщика, озабоченно тащившего ручной багаж большой семьи, чтобы спросить его, не видел ли тот в поезде высокой и очень красивой дамы, когда сама Зора подошла к нему с сияющими глазами, протягивая обе руки. Он взял их в свои и долго смотрел на нее, от волнения не находя слов. Никогда еще она не казалась ему красивее и обаятельнее. Дорожная меховая шапочка красиво сидела на ее пышных волосах. Роскошный стан, плотно стянутый меховым жакетом, был великолепен. Букетик фиалок на ее груди струил благоухание.

— О, как хорошо, что вы пришли! Как я рада вас видеть, милый Септимус! — воскликнула она. — При виде вас мне сразу стало ясно, что для меня нет ничего важного на свете, кроме тех, кто мне дорог. Ну рассказывайте. Как вам живется?

— Мне? — Отлично! Изобрел массу нового.

Она засмеялась и, взяв его под руку, повела по перрону, лавируя между носильщиками и тележками, перевозившими багаж из поезда в кэбы.

— А как мама? Здорова? — тревожно спрашивала Зора.

— О да.

— А Эмми? Беби?

— Замечательно! Недавно его окрестили. Я хотел назвать его в честь вас. Но единственное имя, которое я мог придумать, было — Зороастр, а Эмми оно не понравилось, и она назвала его Октавиусом, как меня, потом Олдривом, в честь родового имени, и еще Уильямом.

— Почему Уильямом?

— В честь Питта, — ответил Септимус тоном человека, который удивлен вопросом.

Зора в недоумении даже остановилась.

— Питта?

— Да. Он был великим государственным деятелем Англии. Мальчик тоже ведь пойдет в парламент. Это уже решено.

— О!

— Эмми уверяет, что я так назвал мальчика в честь хромого ослика у нас на выгоне. Мы ведь его прозвали Уильямом. А знаете, он все такой же, ни капельки не изменился.

— Так как же полное имя беби? — перебила Зора, игнорируя ослика.

— Уильям Октавий Олдрив-Дикс. Это так хорошо для ребенка — иметь красивое имя.

— Я жажду его увидеть. Поедем к нему.

— Он сейчас в Париже.

— В Париже?

— О, не один, конечно, — поспешил успокоить ее Септимус, чтобы она не подумала, что младенца бросили там одного среди искушений и соблазнов столицы мира. — Мать его тоже там, с ним.

Зора потянула его за рукав.

— Какой вы несносный! Почему вы мне сразу не сказали? Я бы к ним заехала. Но отчего же они не здесь, в Англии?

— Я не взял их с собой.

Зора снова рассмеялась, ничего не подозревая.

— Вы говорите так, словно нечаянно забыли их там, как зонтики. Признавайтесь, так оно и было?

Подошла Турнер в сопровождении носильщика, несшего ручной багаж, и спросила:

— Вы когда едете в Нунсмер, мадам, сегодня?

— Зачем вам туда? — огорчился Септимус.

— Думала ехать сегодня же, вечерним поездом, но если мама здорова, Эмми и беби — в Париже, а вы сами — здесь, я не вижу причин торопиться.

— Было бы гораздо приятнее, если бы вы остались в Лондоне.

— Отлично, мы остаемся. Переночевать можно будет поблизости, в Гросвенор-отеле. А вы где живете?

Септимус назвал свой клуб — тот самый, где ему и поныне не могли простить появления к завтраку в смокинге.

— Пойдите переоденьтесь и через час приходите ко мне обедать.

Он повиновался с обычной своей покорностью, и Зора вслед за носильщиком зашла в отель.

— Давно мы с вами не обедали вместе в ресторане, — говорила она час спустя, разворачивая салфетку на коленях, — ни разу после Монте-Карло. Только там это было страшно неприлично. А теперь мы можем куда угодно пойти вместе обедать, и это будет вполне прилично. Вы ведь теперь мой зять.