Тони Парсонс - One for My Baby, или За мою любимую

Это и есть Джеми, бывший муж моей ученицы.

Я не успеваю даже рта раскрыть, как он хватает меня за горло своей волосатой лапой и вышвыривает на улицу, припечатывая к мусорному баку. Я медленно оседаю на задницу и так и сижу в этой нелепой позе, а Джеми, сорвав с бака крышку, начинает колотить ею меня по макушке.

«Тоже мне, еще один Скала отыскался!» — проносится в голове.

И тут я вспоминаю, что на Скалу в одном из боев вроде бы тоже кто-то нападал то ли с крышкой от бака, то ли с урной. Кажется, это происходило во время турнира «Супершлем-98», а дрался Скала с Толедо. Или нет? Интересно, как бы поступил Скала в подобной ситуации? Ничего не могу вспомнить, хоть умри. Поэтому я продолжаю тупо сидеть на месте, пытаясь защититься от крышки руками. При этом моя задница уже начинает пульсировать от боли.

— Держись подальше от моей жены, мерзавец! — орет на меня Джеми, и я не могу не обратить внимания на его чистейшее лондонское произношение, которое в нашем городе уже днем с огнем не сыщешь. — И прекрати внушать ей идею о том, что она должна обязательно пойти учиться дальше! Ей нет дела до твоих долбанных колледжей! Пошел вон со своими книжульками! Это из-за тебя она совсем умом сдвинулась! И не смей трогать ее своими грязными клешнями!

Крышка от мусорного бака опускается на мои руки и плечи с резким металлическим лязгом, что, в свою очередь, привлекает внимание соседей. Они повысовывались из окон и с любопытством наблюдают за происходящим. Видимо, сей эпизод не вызывает у них никакой реакции, потому что ни один из них не спешит мне на помощь. И только отчаянная Джеки со всей силы колошматит бывшего муженька по голове, по спине, в общем, по всему, куда только попадают ее отчаянные кулачки. Правда, на Джеми это, по всей вероятности, не производит никакого впечатления. Он не чувствует ни боли, ни угрызений совести. Да и что ему переживать? Ведь в итоге все равно буду опозорен я, а не он.

— Ты кретин! — визжит Джеки. — Учителя не спят со своими ученицами!

Это утверждение, мягко говоря, не совсем соответствует истине, но я тронут ее стараниями утихомирить разбушевавшегося хулигана. Я не знаю, прекратил бы он вообще когда-нибудь избивать меня, если бы не помощь Джеки.

— Не подходи к ней близко! — заявляет Джеми, переводя дух. — И перестань внушать ей, что она какая-то особенная, потому что это вранье!

Потом он уходит, и Джеки помогает мне встать на ноги. Она осторожно стряхивает прилипшие ко мне остатки пиццы и лапши с липким соусом.

— Ты меня спрашивал, как мне жилось в браке, помнишь? — Джеки кивает вслед удаляющемуся вразвалочку Джеми. — Вот примерно так и жилось.

Несведущие люди говорят, что есть смельчаки, до последней минуты отважно сражающиеся с раком. Однако под конец болезнь все равно предъявляет свою исключительную жестокость, перед которой никто не в силах устоять. И уже не важно, насколько человек храбрый. Рак ворует всю отвагу.

— Это уже не я, — говорит моя бабуля, когда я помогаю ей добраться до ванны.

Ее мучают боли, жуткие боли, и, хотя она боролась с болезнью при помощи чувства юмора и стойкости, ее жизнь сейчас предельно сузилась до острой границы невероятных страданий.

Моя бабушка никогда не была слабой женщиной, склонной себя жалеть; никогда подолгу не предавалась отчаянию, страху и собственным слабостям. Но теперь она ясно видит, что приближается именно к этому, что она все же проигрывает неравную схватку, в которой, впрочем, не могла бы победить в любом случае. И вот теперь ее отвага и боевое настроение теряют всякий смысл, потому что исход борьбы уже предельно ясен. Рак выбил из нее силу характера. Он украл у нее чувство собственного «я».

Я стою возле двери ванной комнаты и жду, когда появится моя отважная старушка. Все же остаются некоторые вещи, где мы с отцом не можем заменить женщин. Мою маму, Изюмку и старых подруг бабушки. Ведь я никогда не захожу в ванную комнату вместе с ней. Мы с отцом не моем ее. Даже на последнем этапе болезни, когда финал почти виден, между нами остаются некие границы приличия. И делается это и ради нее, и ради нас самих.

Но сегодня вечером все изменилось. Хотя бабуля практически ничего не ест вот уже несколько дней и пьет только по полчашечки своего любимого апельсинового напитка, который всегда стоит на тумбочке рядом с кроватью, я вдруг слышу ее стенания, перемешанные с плачем. Видимо, случилось что-то совсем уж непредвиденное.

Я вхожу к ней в комнату, а она продолжает причитать, как будто никогда и предположить не могла, что с ней может произойти нечто подобное. По запаху в ее крошечной спальне я сразу понимаю, что плачет она не от той жуткой боли, которую доставляет ей опухоль. Запах исходит непосредственно от кровати. Но раньше с ней ничего подобного не случалось. Как же я прозевал? И что мне теперь делать?

Остается только одно. Я пытаюсь убедить бабулю, что в этом нет ничего страшного, что это пустяки. Правда, когда я откидываю одеяло, то понимаю, что все не так уж и просто. Она умудрилась перепачкать все вокруг: простыню, наволочку, одеяло, ночную рубашку и свои руки… Я в шоке. Я не знаю, как же мне справиться с ситуацией. Однако помощи ждать неоткуда. Я здесь один.

Ее расстроенное лицо и горестные стенания помогают мне быстрее прийти в себя и начать действовать. Бабулина беспомощность и смятение одновременно и укрепляют меня, и делают более мягким.

— Элфи, милый, я даже не знаю, как это все получилось. Боже, мне так стыдно! Элфи, ты только посмотри, что я наделала!

В этот момент я понимаю, что меня переполняет только безграничная любовь к бабушке, и то, что я должен сделать, становится естественным, само собой разумеющимся.

Мне нелегко. Очень даже нелегко. Но любовь все побеждает.

Я помогаю бабуле выбраться из кровати, повторяя, что для нас с ней это сущие пустяки, так, безделица, что мы обязательно справимся, уж вдвоем-то! Потом я отвожу ее в ванную комнату, где помогаю снять грязную рубашку, а потом залезть в ванну. Я включаю воду, а она все никак не успокоится — так ей неудобно. Я вижу бабулю без одежды впервые в жизни, но теперь меня это ничуть не смущает. Беру мыло и мягкую губку и, негромко успокаивая ее, начинаю нежно смывать с нее грязь.

Я мою ее так же, как мать моет своего ребенка, точно так же, как когда-то она мыла меня.

Цзэн и Йуми стоят возле входа в школу Черчилля и раздают прохожим листовки.

Сегодня мои ученики выглядят довольно непривычно. Мне кажется, они подросли. Цзэн вырядился в строгий костюм, а его обычно неухоженные волосы («Как пакля», — шутили над ними ребята) вымыты, подстрижены и аккуратно зачесаны назад. Сегодня утром он должен был пройти собеседование для поступления в ближайший колледж. Йуми перестала обесцвечиваться, и теперь черные шелковистые волосы начинают вытеснять неестественную солому на ее голове. Скоро Йуми вернется к себе на родину.