Максин Барри - Лёд и пламень

Но в ту минуту, когда, свернув на одну из центральных улиц, автомобиль отца влился в густой и шумный поток машин, он уже знал, что никогда не забудет это холодное ноябрьское утро и тот урок, который получил сегодня. Делай то, что считаешь нужным, но умей расплачиваться за свои поступки сам. Эта простая немудреная истина досталась ему совсем непросто, и цену свою он уже за нее заплатил.

А в длинном здании из темно-красного кирпича, от которого они только что отъехали, два лихорадочно горящих черных глаза через забранное решеткой окно следили за автомобилем до тех пор, пока он полностью не скрылся из виду. Обладатель этих глаз тоже кое-что знал. Он никогда не позволит парню забыть, никогда не даст ему успокоиться. День за днем и год за годом он терпеливо будет ждать своего часа, и рано или поздно дождется. Никогда не забудет он того, что с ним сделали, никогда не простит. Никогда не позволит тому, кто его отправил сюда, жить в этом мире спокойно.

А в соседних палатах кто-то ругался, кто-то визжал, кто-то монотонно колотил по столу жестяной кружкой. Но он не слышал этих звуков, ощущая себя в полнейшей тишине, в той напряженной внутренней тишине, которую создавала в душе его клятва…

Йоркшир, Англия, наши дни

— Хоп!.. Хоп!.. Хэй!.. — Подхваченный пронизывающим мартовским ветром, ее голос далеко разносился по долине, будоража унылый серый ландшафт. Брин поежилась, ощутив, как холодная капля дождя скатилась по шее за воротник, и, сложив руки рупором, закричала еще громче:

— Хо-оп!.. Хо-оп!.. Хэ-эй!..

Она была еще ребенком, когда впервые спросила у отца, почему он пользуется словом «хоп» вместо «хэй», как было принято в их краях, и он объяснил со своим всегдашним добродушным терпением, что тугое, резко звучащее «оп» слышится овцам лучше: чем мягкое «эй». И словно в подтверждение тому, что отец, как всегда, прав, из мглистой завесы, окутавшей долину, начали возникать расплывчатые силуэты овец. Мелкой трусцой, с блеянием, подбежала первая, а за ней и другие, с толстыми раздутыми животами, которые мешали им передвигаться быстрее.

Обойдя свой прицеп, Брин откинула задний борт и сдернула первую кипу сена. Тонкая веревка глубоко врезалась в ладони, защищенные холщовыми рукавицами, но она едва заметила это. Напрягшись, она подхватила тяжелую кипу и, опустив ее на землю, тут же взялась за вторую.

К тому времени, когда она выгрузила все десять кип, спина ее была в испарине, но Брин даже не остановилась, чтобы перевести дух. Поднеся первый тюк к ближайшей кормушке, она мягко, но решительно отодвинула локтем собравшихся овец и, достав из кармана перочинный нож, осторожно разрезала веревку возле узла. Веревку она смотала и сунула в карман, чтобы какая-нибудь овца не запуталась в ней, когда, толкаясь, животные набросятся на сено. Слегка разбросав его вдоль кормушки, она вернулась назад за следующей кипой.

Двигалась она неторопливо, с какой-то своеобразной, чуть угловатой грацией, которая обнаруживала в ней недюжинную силу. Покончив с сеном, Брин немного передохнула и не спеша почистила высокие сапоги о край колеса трактора. Затем встала носком на подножку и одним махом оказалась в кабине. Поправив очки на переносице, она запустила стрекочущий двигатель и двинулась к шоссе, крутя баранку своей неуклюжей машины.

Выехав на дорогу, Брин взглянула на часы. Управилась в самое время. Она приветливо помахала рукой старому мистеру Корнуэллу и его шести терьерам, которые попались ей навстречу, и усмехнулась, видя, как маленькие собачки возбужденно залаяли, оборачиваясь ей вслед.

Хмурое небо, покрытое свинцовыми низкими облаками, не обещало хорошей погоды, и это было очень досадно. Брин всегда гордилась тем, что живет в самой красивой из йоркширских долин, и не любила пасмурных дней. Зато в погожие дни не уставала любоваться ее зелеными лугами, посреди которых возвышались столетние дубы, рекой, словно серебристая нить опоясывающей окрестности, черепичными крышами и яблоневыми садами расположенных по соседству деревушек. Она была счастлива на ферме, которой они с отцом владели. До тех пор, по крайней мере, пока могли еще содержать ее…

Легкая дрожь пробежала вдруг по спине, заставив Брин закусить губу по старой привычке, которая возвращалась, если она бывала чем-то расстроена. Из дому она уехала сразу же после завтрака, когда почта еще не пришла, и было неизвестно, какие ее ждут дома известия…

Глубоко вздохнув, она свернула с шоссе на вымощенную булыжником грязную проселочную дорогу, которая вела домой, в Равенхайтс. Прежде она всегда с нетерпением ожидала почты — на одинокой заброшенной ферме это было единственным важным событием дня, — но с некоторых пор стала страшиться ее. А все из-за этого проклятого Джермейна. Кристофер М. Джермейн. Как ненавистно звучало для нее это имя.

Прилепившийся к склону пологого холма, впереди уже неясно вырисовывался Равенхайтс, его низкие приземистые строения; дом, в котором она родилась и жила. Тонкий дым из печной трубы поднимался к промозглому холодному небу. Как только трактор с грохотом вкатил во двор, Вайлет, их старая дряхлая овчарка, поднялась со своего любимого места возле сарая и заковыляла навстречу Брин, пока та, заглушив мотор, вылезала из кабины.

— Привет, старушка. Хочешь войти внутрь? — Брин ласково потрепала шелковистые собачьи уши и двинулась в дом, не обращая внимания на цыплят, искавших случайные зерна кукурузы в дворовой грязи.

В отделанной пластиком и застеленной линолеумом прихожей она сняла сапоги и повесила куртку на крючок, стараясь не глядеть на свое отражение в зеркале, висевшем напротив. Она и так знала, что ничего хорошего не увидит, — зачем же расстраивать себя еще больше?

Овчарка проковыляла за ней и направилась прямиком к очагу, возле которого и свернулась клубком с довольным вздохом. Ее многочисленные отпрыски охраняли овец на пастбищах на десятки миль окрест, а сама Вайлет уже заслужила отдых. Подумав об этом, Брин улыбнулась старой овчарке и бросила ей из вазы печенье.

Кухня была теплая и уютная. Стены бледно-желтые; их красила еще мать много лет назад, а Брин только слегка подновила недавно. Пол был покрыт пушистым ковром, который приятно согревал ее босые ноги, а дубовый стол в центре являл собой прочнейший образец старинной работы. На нем стояла вазочка с ранними нарциссами, которые Фрэд Джакомб выращивал в своей теплице и которыми он снабжал Брин в обмен на домашний хлеб ее выпечки. На окнах висели занавески с яркими маками, и такая же веселенькая льняная скатерть покрывала стол. Аромат тепла и съестного наполнял воздух, напоминая Брин о том времени, когда была жива мать, а сама она еще девочкой возвращалась домой на школьном автобусе и врывалась в кухню так бурно и радостно, что дрожал весь дом.